Пешка

Виндж Джоан

— Мне это напоминает секс, — сказала Аргентайн, странно усмехаясь.

Я поднял глаза к потолку, хотел добавить ей кое-что, но передумал. Затем сказал:

— Мне кажется, что большая часть публики, наблюдающей за твоими действиями, не улавливает добрую половину их сути. Чтобы понимать мистерию, зрители тоже должны кибернетизироваться.

— Да. Я знаю. Поэтому я завидовала тебе — тому, что ты сотворил в клубе в первую ночь… Но они вобрали столько, сколько могли, и если они получили удовольствие, то больше их ничто не беспокоит. Да и, в конце концов, мы делаем это не для них.

— А что насчет образов — голографического

реквизита, что я тогда видел? Откуда он?

— Это Аргентайн, — вставил Джэкс. — Она — дух. Проецирует видения. Пускает ток.

— Заткнись, — оборвала его Аргентайн. Я удивился ее внезапному раздражению. Она боялась, что будет выделена, отрезана, обособлена от группы — боялась, что рок поджидает момент, чтобы швырнуть ее вниз; что из середки всей этой техники следит за ней око дьявола.

— Мы все в равней степени ткем узор. Я внушаю им образы, от которых в этом мире я отмахиваюсь, да.

Я подбираю и смешиваю краски. Контролирую зрительный ряд. Но фрагменты снов принадлежат всем нам.

Я понял, что она права: все усиление в галактике вместе взятое не может заставить их сплавиться настолько, чтобы стать узором, пусть даже человеческие половинки с их человеческими «я» и хотели бы объединиться. Меня заинтересовало: мозги ли, перестроенные подобным образом, делали существование симба возможным, или первым и самым трудным актом творческого действа был верный подбор личностей для мистерии? И сколько времени это продлится? И вообще: как долго сложное единство может оставаться единством и не рассыпаться?

В комнату вернулся Аспен со своим чемоданчиком в руках и сел рядом со мной.

— Наклонись.

Мое тело напряглось, сопротивляясь, когда он попытался заставить меня вытянуть шею.

— Расслабься, — сказал Аспен, приклеивая мне на шею полоску анестетика. — Ты ничего не почувствуешь.

Я вовсе не боли боялся, но промолчал и нагнул голову. Пока Аспен вживлял мне биопровода, я не чувствовал ничего, и только в самый последний момент ощутил, как что-то мелко-мелко забилось внутри моего черепа, точно там затрепетали, зазвонили крошечные колокольчики. И все кончилось. Прокалывать ухо было больнее.

— Ты чувствуешь его? — спросил Аспен. — Да.

— Хорошо. Тогда ты ожил. — Аспен протянул зеркало. — Один из нас. — Он удовлетворенно ухмыльнулся.

Я приподнял с шеи волосы и взглянул в зеркало, чего мне очень не хотелось делать. Потом дотронулся до свежей отметины — там, где сидела синтетическая плоть. Какое-то пятно — и ничего больше. Я посмотрел на свое отражение, на круглые, абсолютно нормальные зрачки. Один из них.

— Испытай на нас, — сказал Аспен, все еще ухмыляясь. Он уже успел забыть, для чего мне это надо или какие мне грозят неприятности. Или, может быть, до него даже не дошла суть дела.

Я оглядел кружок музыкантов: они ждали, хотели почувствовать что-нибудь…

— Я не хочу сейчас пробовать, — сказал я, опуская глаза. — Просто расскажите, как заставить его делать то, что мне нужно. Как записывать то, что со мной происходит, и как скормить запись головам Конгресса?

— Мы не можем, — сказала Аргентайн, чувствуя, как терпение ее истощается. — Как я уже говорила, мы такого никогда не делали. Тебе придется включиться в цепь, чтобы мы смогли протестировать тебя. Симб рассчитывает сенсорное подключение образов, звука и иногда даже запаха,

но мы никогда не пробовали закодировать ощущение, охватывающее тело полностью. Я не знаю, сможет ли симб вообще распорядиться таким непредсказуемым ощущением, как… как твоя боль. — Аргентайн выговорила это слово как непристойность, и в глубине души она считала непристойностью то, как я намеревался использовать ее оснащение. — Нам нужно считать показатели твоей нервной системы.

— Что я должен делать? — спросил я, вставая.

— Просто остаться на месте, — сказала Аргентайн, и я сел опять. — Настрой переходник на прием и старайся поймать музыку.

Я мысленно подключил переходник; он пронзительно завизжал, ярко засветился и затрещал в моей голове: безумная чужеродная жизненная энергия.

— О Бог мой!.. — Я закрыл лицо руками, надавливая пальцами на глаза, пытаясь стереть, убрать из мозга широкие, как полотно дороги, расплавленные полосы контактов, ведущих меня к испуганным лицам музыкантов. Шершавый, как наждачная бумага, эфир постепенно успокаивался, когда мозг снял его параметры и — бит за битом — очистил себя от всего лишнего, не относящегося к делу. Я сморгнул, увидел, как музыканты расслабились, и почувствовал, что уже начинаю обретать способность видеть их облегчение сквозь эфирные помехи.

— Я читаю тебя… и тебя, — показывая пальцем на музыкантов, пробормотал я, когда смог различить необработанные показатели звучаний каждой из их инструментальных систем. Данные вспыхивали в моем черепе, как вспыхивают перед глазами разноцветные крути, когда надавливаешь пальцами на веки.

— Где ты? — спросил я у Аргентайн — единственной, для кого я не смог обнаружить канала связи.

— Ты сидишь на моем месте, играешь духа, мою роль, — отозвалась она. — Я просто слушаю и считываю тебя. Чтобы делать то, что ты хочешь, тебе придется играть духа. Ты сидишь за моим терминалом.

— Я — в твоей голове?

— Не совсем. Только на связи. Я не могу тебя чувствовать.

Я кивнул, хотя и сомневался, что понял Аргентайн; я доверился ей целиком и полностью, поскольку выбора у меня не было.

— Что ты чувствуешь? — Аргентайн никогда не снимала реакции с псиона.

— Что у меня в штанах копошатся крысы. Как, черт возьми, вы выдерживаете?

— Я привыкла. Во всяком случае, это не беспокоит меня так сильно… — Аргентайн отвела взгляд от того, что она там увидела на своем встроенном сканере, и сфокусировалась на моем лице. Затем медленно подняла руку и дотронулась до головы.

— Помнишь, я говорила, что ты чувствуешься как шелк?..

— А! — наконец-то понял я. — И что теперь?

— Раскройся, пошли какое-нибудь сообщение обратно. Прикажи им принять его, расслабься. Передай что-нибудь простенькое.

Я и был в состоянии послать только «что-нибудь простенькое». И я сделал это, смущенно и неуклюже, подбирая мысли и как бы насаживая их на вертел, посылая их, как в воронку, в жесткие схемы светошума, замершие в режиме ожидания, — в системы сканирования, которые каким-то образом проникли в мой череп, очутились не снаружи, а внутри меня. Схема симба распознала лишь узкий диапазон команд, узкую полосу частот и осталась абсолютно слепой ко всему прочему. Все это напоминало сотрясение мозга. Но я вспомнил, как я себя чувствовал без пси-зоны, и понял, что сотрясение мозга все же лучше, чем небытие.