Пешки Сдвига
Шрифт:
– Кем?
– Пушером. Продавцом наркоты. Дури. Кайфа. Цветной смерти...
– Голос Митрича окреп, словно первый нарыв в душе лопнул, и ему стало легче выпускать наружу эти слова. Но он по-прежнему говорил не очень громко - не хотел, чтобы этот рассказ был услышан в соседней комнате. Сейчас он предназначался только для двоих. Для него, и - Лихо.
– Я всё помнил. Всегда. Всё!
– Твёрдо сказал "индикатор Всплеска", предупреждая готовый вырваться у Лиха, встречный вопрос.
– Всё, до последней мелочи. Не так, конечно, как Книжник... Но достаточно.
Лихо растерянно смотрела на него, теперь
– Я сажал людей на иглу, на "колёса", на всё, от чего можно поймать кайф. Потащиться, оттянуться, сделать жизнь веселее. Мне нравилась такая жизнь. Это сейчас я понимаю, что был полной мразью, законченным подонком, гнидой... А тогда мне казалось, что вся жизнь будет праздником, ко мне уже присматривались люди посерьёзнее, впереди светил подъём, шикарная жизнь. Авто, женщины, деньги. Много денег. И остальные удовольствия, которые можно на них купить.
Митрич на секунду замолк, словно собираясь с новыми силами. Лихо смотрела не отрываясь, на человека, которого она знала долгое время. И в её душе, извечное сострадание, и благодарность к нему, перемешивалось с новым чувством. С, пока ещё не оформившимся до должной кондиции, отвращением. Несильным, нечётким, но - отвращением. К наркоторговцам, как и к другой человеческой мрази, сохранившимся и после Сдвига: она испытывала безграничную и законченную ненависть. Пойманного в Суровцах толкача дури, даже если он не пытался никому впарить ни крошки своего зелья - вешали публично, и без всяких проволочек. А уже если пытался... Лихо, не страдавшая излишней чувствительностью по отношению к суровой реальности будней, никогда не стала бы лишний раз, без надобности вспоминать некоторые эпизоды профилактики, проводимой по отношению к продавцам цветной смерти. Андреич правил Суровцами стальной рукой. И в подавляющем большинстве решений, касающихся безопасности их общего дома, Лихо была с ним целиком и полностью согласна.
– А когда меня Всплеском накрыло.
– Митрич продолжил свою исповедь.- Я как будто заново родился. Понимаю, звучит банально, заезжено. Но это так. Я лежу, как бревно, хожу под себя, меня кормят с ложки. Но я нужен. Не для того, чтобы купить у меня дозу, и вмазаться по-быстрому. Не для того, чтобы медленно умирать, а для того - чтобы жить. А-а, не хотел пафоса, да ведь не сказать по-другому...
Лихо смотрела на него, как будто её взгляд притягивало магнитом, и прекратить эту жутковатую игру в "гляделки", было выше её сил. Калека встретился с ней глазами, и отвёл их.
– Не смотри так, красивая... Я это разговор себе столько раз представлял, без счёта. А всё равно, всё не так, и слова вроде бы те, а на душе погано. Я у тебя не отпущения грехов прошу. Ты не святой отец, да и не верю я в это - честно говоря. Что бы со мной не случилось - не верю... Будут там наверху нас наизнанку выворачивать, по грехам шерстя, или просто сгниём где попало - не знаю. Мне всё равно. Мне другое маетно, другое!
Митрич выкрикнул последние слова во весь голос, не сдержавшись, и в комнату встревожено заглянула Мария Сергеевна. "Индикатор Всплеска" слабо улыбнулся, успокаивая
– Извини, наболело...
– На лбу Митрича блестели крупные капли пота, и Лихо, почти не раздумывая, взяла лежащее на тумбочке полотенце, и вытерла их.
– Я не думал, что придётся сегодня разговаривать. Думал протянуть ещё какое-то время. Но - не получится...
– Почему?
– Лихо спросила негромко, чувство отвращения притупилось - всё-таки слишком много этот абсолютно беспомощный человек сделал для того, что бы их небольшой островок относительной справедливости и стабильности - жил до сих пор.
– Потому, что я больше ничего не чувствую...
– Так же негромко ответил калека.
– Ничего, понимаешь? Внутри пустота. И это не метафора, не поэтическая красивость. Это конец. Я бесполезен.
– Как?!
– Не удержавшись, ахнула Лихо, подавшись вперёд, и частичкой души - бессмысленно ожидая какого-то нелепого чуда. После которого, станет ясно, что всё происходящее, на самом деле - всё же оказалось безобразно жестоким розыгрышем. Митрич, с его уникальным даром - был всегда, и представить, что его теперь нет: было равнозначно тому, что сейчас она выйдет на улицу - а Суровцы исчезнут. В никуда. Навсегда.
И совсем непонятно, какая наиболее ценная часть Митрича осталась с ней. То ли та, которая умела предсказать приближающуюся беду. Или та - после разговора с которой у неё теплело на душе, и жизнь становилась не такой жестокой.
– Я не знаю...
– Из правого глаза калеки, пересекая седой, аккуратно подстриженный висок, пролегла мокрая прозрачная дорожка.
– Не знаю! И, Лихо... Я ведь, в той жизни - по головам шёл, мне на всё насрать было - лишь бы наверх, повыше забраться. А сейчас я лежу, и полным говном себя чувствую. Полным и законченным! Потому что пользы от меня теперь никакой - одна тягость! Зачем я такой нужен?!
Митрич закрыл глаза, и лежал, глухо и тяжело всхлипывая. Лихо, наконец, отвела взгляд, и смотрела в окно, за которым бежевые облака, быстро становились тёмно-бежевыми, с примесью голубого.
– Там уже... началось?
– Калека подавил всхлипы, - я думаю, ты понимаешь, о чём я. Нестандартное что-то началось? Так ведь?
– Началось...
– Лихо спрятала лицо в ладони. Слишком много впечатления для одного дня, даже для такой цельнометаллической амазонки с аномальными дарованиями, каковой она и являлась. Интересно, они тоже пропадут, или продержатся ещё какое-то время?
– Лихо...
– Митрич тихо позвал её, и она убрала ладони, посмотрела на него взглядом, в котором к старому, устоявшемуся, примешивалось новое знание. От которого у калеки заныло в сердце.
– Что?
– Прости меня? Я не мог иначе...
Лихо долю мгновения колебалась, потом наклонилась, и ещё раз поцеловала его туда, где пролегла прозрачная дорожка слезы. И услышала, как облегчённо выдохнул Митрич.
– Что теперь делать?
– Калека задумчиво скосил глаза в сторону окна, за которым стремительно наступал вечер.
– Или остаётся только надеяться?