«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

Альфина и Корнел

— Значит, вы уже уходите? — заглянула девка Скопцову прямо в раскрасневшееся его лицо.

— У вас дела? О, тогда я могу подождать! — Золотце кивнул с видом предельно почтительным. — Всё-то вы с людьми, Дмитрий Ригорьевич, всё-то с людьми! Нуждами в преддверии исторических событий интересуетесь? Или о потенциальном уплотнении Людского беседуете?

— Какое ещё уплотнение? — встрепенулась девка.

— На случай радикальных действий противника! Всё ж таки самое сердце Петерберга, дальше всего от казарм! — голосить Золотцу изрядно надоело. — Но до этого не дойдёт,

не беспокойтесь! Нам сейчас особенно важно, чтобы сердце Петерберга билось ровно — и тем нас поддерживало!

— Давайте же поторопимся, господин Золотце, — пролепетал Скопцов и ринулся к арке. Порыв его был столь стремителен, что о необходимости проявить вежливость и хоть бы одним словом попрощаться он напрочь позабыл.

Девка по этому поводу испытала очередной прилив самодовольства, а вот маленькая племянница Скопцова, дочь его покойной сестры и воспитанница интерната, загрустила.

— Всего наилучшего, красавицы! — раскланялся Золотце. — Правда, не беспокойтесь слишком о Резервной Армии, мы подготовим ей достойнейшую встречу! Только берегите слух, — и, наклонившись, протянул племяннице Скопцова ушные затычки, ничуть от неё не скрывая, что вторую уж точно достал прямо сейчас из кармана.

А пока догонял самого Скопцова, вдруг сообразил, что и дурацкий трюк с затычками посреди чужих любовных объяснений тоже был батюшкин. Разумеется, батюшкин.

Но если трюк выскакивает сам, без мучительных поисков ответа, какова была бы тут батюшкина рекомендация, не доказывает ли это, что приблевская терапия бумагой и чернилами эффективна?

Не нужна никакая ещё хоть одна фантастическая минута.

Спасибо, что ты и так научил меня всему.

— Господин Скопцов! Господин Скопцов, а что же приключилось с интернатом вашей племянницы? — напрямик спросил Золотце, не став строить из себя безнадёжного тупицу. Не разглядеть у девочки скопцовские глаза было бы чересчур.

Скопцов сбавил шаг, резким и бессмысленным жестом достал часы, не посмотрел на них, но всё же чуть успокоился.

— Интернат, да… Вы знаете, господин Золотце, интернат меня неприятно удивил. Я намеревался проведать Еглаю перед… перед тем, что нас всех ожидает, быть может, уже завтра. Её отец ведь из Охраны Петерберга, ему сейчас не позволят отлучиться — хотя я мог бы, конечно, за него попросить, но это как-то…

— Я понимаю, — поторопился заполнить паузу Золотце. — У каждого солдата есть кто-нибудь в городе, и мы не имеем права случайным образом выделять немногих.

— Да, не имеем права… Так вот, я отправился в интернат сам, мне, в конце концов, было бы о чём переговорить с дирекцией, но дирекции, представьте себе, не оказалось на месте.

— Как же так? Впрочем, у них наверняка найдутся занятия — хоть бы и пополнение продовольственного запаса, там на въездах, знаете ли, сейчас такие толпы. Господин Приблев обозначил нормы — каким категориям учреждений сколько полагается, но мы же понимаем, что на месте всякому хочется поспорить, выгадать побольше…

— Только к дирекции интерната это никакого

отношения не имеет, — вздохнул Скопцов. — За продовольствием отправился старый сторож, что мне известно наверняка. Мне всегда казалось, у Еглаи хороший интернат — с музыкой, с языками. Не где-нибудь, а в Белом районе.

— Ах, тот самый, куда незаконнорождённых аристократических отпрысков на воспитание чаще всего отдают? Что ж вы раньше не сказали? — Золотце, кажется, сглупил. — Нет-нет, вы меня не так поняли, это всего лишь очередные батюшкины россказни! Не берите в голову.

А то она у вас закружится, эта голова. Батюшкины россказни касались ещё и следующего факта: дирекция у женского и мужского интерната в Белом районе была одна, и водила она самую нежную дружбу с ныне покойным бароном Мелесовым — членом Городского совета, наиболее плотно занимавшимся вопросом сиротства. Благорасположенный барон Мелесов позволил той дирекции переписать парочку своих приютов поскромнее на подставных лиц, чтобы отмежеваться от кое-каких некрасивых историй. В частности, от пополнения бывшими воспитанниками тех приютов приснопамятного оскопистского салона — ну и грешки менее изысканные за ними водились.

Так что, когда Резервная Армия перестанет маячить подле казарменных стен, надо бы подыскать племяннице Скопцова воспитателей с руками почище. В обход, разумеется, самого Скопцова, ни к чему ему такие волнения.

— В том интернате числится не слишком много работников, но сегодня, только вообразите, я застал с детьми всего одну даму! И старый сторож, да, взял на себя хозяйственные приготовления, которые, по уму, вовсе не его печаль, — возмущённый Скопцов нравился Золотцу поболе Скопцова, припадочного от любви. — Конечно, я без промедления забрал Еглаю, я не хочу, чтобы она — особенно теперь! — оставалась без должного присмотра, это просто-таки немыслимая безответственность со стороны дирекции… Да, всем нам непросто, да, страшно, но если мы будем пренебрегать своими непосредственными обязанностями…

— Вам ещё требуются люди для интерната? — переспросил Золотце, мысленно сокрушаясь о том, что Коленвал, во-первых, по-прежнему нездоров, а во-вторых, прямо сейчас категорически занят сюрпризом для Резервной Армии. Он, в конце концов, начальник трудовой биржи, он мог бы решить проблему быстрее, чем кто бы то ни было другой.

— Мне? Люди? — Скопцов потряс головой, будто со сна.

— Я вовсе не хотел вас обижать, однако же мне представляется, что подыскать новых воспитателей за столь короткий срок и для вас может быть нелёгкой…

Золотце смолк на полуслове — по обескураженному лицу Скопцова он догадался, что во всех своих представлениях ошибся: никаких новых воспитателей тот не подыскивал, вовсе о том не задумывался. Просто забрал племянницу, отвёл к этой самой девке-торговке, поскольку отчего-то счёл её достойной, попутно признался в высоких чувствах — и, собственно, всё.

Вот так умора. Пожалуй, сенсация даже: Скопцов, первейший из них гуманист, всегда о простых горожанах пекущийся, печься вдруг перестал. И о ком — о детках интернатских!