«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
— Я полагаю, господин Твирин, что эпоха популярных решений не может длиться вечно, но должна однажды смениться эпохой решений здравых. А авторитет — это всего-навсего скопленный капитал. Если не использовать его, на кой он нужен? — Твирину почудилось, что во взгляде Андрея промелькнуло подобие жалости.
Опустившись в кресло генерала Каменнопольского, Твирин вдруг осознал, что нет у него сил спорить.
Последняя задачка: а есть ли он, этот пункт Б, в который мы будто бы идём?
— Брякнув про «авторитет» и «популярные решения», господин Мальвин, я был неправ. Я попытался изъясняться с вами на доступном вам языке — и получил закономерный ответ. Вас действительно интересует авторитет. Как инструмент влияния, достижения каких-то целей. А у меня, господин
— Вы, вероятно, удивитесь, но в общих чертах мне всё это очевидно, — навис скалой Андрей. — Как и то, что безоглядное стремление отвести хлыст привело под наши стены Резервную Армию. Давайте начистоту: повстречавшись с такими последствиями, доверять вашим инстинктам и впредь затруднительно, хоть нужда в лояльности Охраны Петерберга никуда не пропадала.
Андрей не произнёс «пропала нужда в вас», но минутой раньше сказал о том в выражениях куда более жестокосердных.
Эпоха популярных решений не может длиться вечно.
Твирин только теперь признался себе, что несмело кружил вокруг этой мысли все последние дни.
И хоть Твирина вряд ли можно было назвать таким уж удачливым человеком, в одном ему всё же повезло: его эпохе пришёл конец именно тогда, когда он и сам потерял веру в свою правоту.
Глава 71. Старый друг лучше
Гныщевича вряд ли можно было назвать таким уж смешливым человеком, но при взгляде на Коленвала его всегда разбирало. Ну parole d’homme! Что-то в Коленвале имелось уморительное: не то сочетание предельной серьёзности с определённой неудачливостью, не то горделивость его подслеповатой (а теперь и глуховатой) осанки. При этом был Коленвал человеком состоявшимся и вполне успешным, так что ирония в его адрес не казалась даже избиением лежачего.
Вот и теперь — он явился на площадь, в последнюю минуту заявив, что требует высказывания от лица простых людей и персонала, comme on dit, технического. И вечно он требует! По уму Гныщевича это должно было заедать, но на деле он только смеялся. Ну требует и требует. Почему б не дать.
Тем более что организацию торжества все сверяли именно с Гныщевичем. Твирину было плевать — он и с трибуны прочитал un discours path'etique о жертвах и почтении, а после убежал (наверное, опять в лихорадку и экзальтацию). Кружок отличников будто бы нарочито не только отказывался от любого публичного участия в праздновании, но и не прикасался к его подготовке. Вряд ли они считали себя выше этого и недооценивали значимость публичных выступлений — скорее просто полагали других более сведущими в подобном деле. Среди зрителей Гныщевич разглядел мальчика Приблева и За’Бэя, явившихся, но не желавших ни на трибуну подняться, ни за неё проскользнуть. Хикеракли с Драминым сегодня не существовало в природе.
— …природу можно обманывать разными способами, и взлелеянный европейской осторожностью Пакт о неагрессии далеко не единственный из них, — вещал с трибуны граф. — Всякий запрет, всякий тезис, начинающийся с аскетического «не», уже несёт в себе потенцию собственного разрушения, поскольку сковывает естественные энергии. Помещённые в зону повышенного давления, энергии эти рано или поздно достигают точки наивысшего напряжения и взрывают свою темницу изнутри, щедро сея все те разрушения, от которых якобы оберегал нас запрет. Впрочем, к чему слова, когда вчерашние импульсивные
До графа был Коленвал, и был он многословен, но на удивление убедителен — потому, наверное, что выглядел на трибуне человеком, попавшим туда будто против своей воли. Плеть, как обычно, высказался с таврской ёмкостью. Потом выступал сам Гныщевич, выступал долго и с любовью. Идея добровольной национальной дружины горожанам не особо понравилась, но они были изрядно увлечены собственным празднеством. Даже цветов натащили!
Это ерунда; главное — что идея дружины нравилась самому Гныщевичу. А нравилась она ему всё больше и больше, надо признать. Не потому даже, что являлась выходом из конкретной ситуации — если не помрём, о Южной Равнине забудется. Но положение общины в Петерберге все эти годы было ненормальным, tr`es anormal. Не то закрытая, не то открытая; не то живущая по своим законам, не то по петербержским; не то в самом деле прячущая собственные тайные обычаи, не то объединённая случайностью и неприятием со стороны росов. Неудивительно, что общину обходили стороной!
Белой повязкой, конечно, разницу мировоззрений не залатаешь, Гныщевич это понимал. Но решение его было верным. Перспективным. В кабаре у Базиля Жаковича стоял биллиард, всегда казавшийся Гныщевичу дурнейшей забавой (бить палками по шарам?). Но, наверное, такую именно радость испытывали те, кому удавалось попасть в лузу. И слышали негромкий деревянный стук.
— …нас уверяют, будто у человеческого общества всего два пути: дикий, жестокий, омерзительный — и тот, на который нас наставляют Европы. Но это ведь ложная дихотомия! Если нечто ещё не изобретено, это не означает, что его нет и не может быть. Вооружённые столкновения тоже будто бы выигрывают огневой мощью, численным превосходством, выгодностью изначальных позиций. Когда речь заходит о так называемом «тактическом гении», подразумевается именно умелое обращение с вышеозначенными данностями. Но подлинный гений данностями не ограничен, подлинный гений привносит в ситуацию то, что не было в ней заложено, и таким образом превозмогает природную, логическую неизбежность.
А теперь свои прекрасные речи читал граф, умудрившийся вытащить на трибуну Веню. Зачем Веню? К чему тут Веня? Помимо очередного подтверждения эксцентризма графа он ничему не служил. С другой стороны, в такой картинке имелось нечто правильное: граф, один из богатейших и сиятельнейших людей Петерберга, и оскопист — вот уж падший из падших. Ведь смысл революции именно в этом и заключался. В том, чтобы смешать карты. Ведь хорошо, когда люди подбираются не по сословию, а по умениям! Tr`es bien.
Теперь, когда поиски беглых батальонов и прочих вражеских партизан развернулись по полной, можно будет съездить на завод. Имеется и благой предлог, и настоящий повод — давненько Гныщевич не проверял, как там «Метели» да грузовые авто. А от производства своего он бы не отказался ни ради революции, ни ради возрождения Империи и воскрешения Йыхи Йихина собственной персоной.
Но вообще-то хотелось просто съездить — погладить станки, посидеть в старом кабинете. Это За’Бэй, видать, зерно ностальгии в душу заронил. Теперь, когда мы победили, можно позволить себе обычный выходной.
Думая эти светлые мысли, Гныщевич лениво скользил взглядом по толпе, как если бы перебирал людей пальцами. Дети, букеты, белые шарфы и банты. Повязки для таврской дружины были выбраны верно: под шумок революции сложно воспротивиться даже такому решению. Белые шарфы, белые банты, белые орхидеи, белый снег, белые повязки. Мы живём в годину перемен. Граф предпочитал белое, и на Вене была светлая шуба.
Гныщевич с графом вряд ли сумели бы стать друзьями — даже сейчас, когда сословия потеряли своё значение. Слишком много различий. Но граф умудрялся оставаться одновременно блистательным и беспомощным, и не печься о нём, хоть бы и мысленно, было трудно. Он рассыпал улыбки с щедростью опытного зазывалы и нёс какую-то заумь, из которой Гныщевич не понимал и двух слов. Площадь тоже не понимала.