«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
— Ну что тебе теперь, медаль личную отчеканить? — рявкнул Хикеракли. — Это была услуга политической важности. Или денег надо?
— За содержание вы заплатили. — Федюний отставил кружку и залез руками куда-то в недра стойки. — Просто заберите графа Метелина и не просите меня больше о таких услугах.
— Могу и попросить, — обиделся Хикеракли, — может и понадобиться.
— У вас свои камеры в казармах есть, — в стойке обнаружился куцый ворох бумажек. — А это вам от графа Метелина послания.
Послания были выведены со студенческой аккуратностью. Над каждой «б» и «д» вились прихотливые закорючки.
—
— Куда, скажите на милость? В общежитие? Раньше вас обычно в «Пёсьем дворе» и искали. — Федюний вдруг взял плаксивый тон: — Разве вы мне отчитались, когда вас ждать? Захожу я с парой грузчиков наших, если понадобится успокоить, к графу Метелину. Он меня спрашивает: что происходит? Когда выпустят? Я ему — когда господин Хикеракли вернётся. А когда вернётся? Скоро, отвечаю. Так все эти дни и отвечаю — спасибо, он только письма решил писать, через окно не полез или в драку.
— Там каморка без окон, — напомнил Хикеракли, — и прекрати нытьё. Заберу я Сашку, заберу. А куда мне слать корреспонденцию, я тебе, остолопу, сообщаю: Братишкин переулок, дом одиннадцать. На лбу себе запиши.
В послания метелинские смотреть совершенно не хотелось — знал Хикеракли и так, что там увидит. Эту вот растерянность, сосредоточенные попытки понять, что стряслось, и немного страха. Да не такого страха, какого стоило бы, а страха самого себя. Вечно Метелин боялся, что он тут главный дурак, он не сообразил, он, может, из жизни как-то выпал или ещё чего. Нешто он и под залпы вражеские послания строчил, а не рвал, как говорится, когти всеми силами да неправдами? А ежели б снаряд в «Пёсий двор» прилетел, в самую его маковку, в каморку чердачную?
Дурак и есть. Немудрено, что Хикеракли о нём и вовсе забыл. Вот уж сколько — пять? — дней назад, значится, услышал все эти россказни про явление Резервной Армии, и тогда смекнул: негоже графу Метелину по улицам Петерберга бродить. Шинель на нём ненашенская, вести на языке — опасные; ежели сам чего не напортачит, так ему же кости пересчитают. Ещё и револьверчиком размахивал, про Твирина что-то бормотал.
Мог ведь и пристукнуть. Или Золотце мог бы — это уже, значится, позже. И кто б тогда команды в самый, как говорится, решительный момент раздавал? Ежели б Твирин холодненький лежал, а? Вот то-то и оно.
Нет, что Хикеракли Метелина запер — это он правильно, а Федюний простит. Запер — и бегом хэру Ройшу отчитался обо всём услышанном. Дальше, вестимо, были обсуждения, планы, взрывы, осада… вот Метелин из башки и вылетел. Не до метелиных в такие моменты.
Его сиятельство возлежало на койке, заткнутой в уголок крохотной скошенной комнатушки. Федюний не забыл выдать Хикеракли ключ, и, когда тот открыл дверь, из комнатушки препаршиво завоняло — не только нечистотами да немытым телом, но и перекисшим уже молоком. Видно, с момента залпов никто сюда зайти не решился. Оно и верно: прогрохотало знатно, арестант как пить дать с расспросами полезет, а чего ему ответишь?
При виде Хикеракли Метелин коротко, нервически подпрыгнул, но потом скривился и подниматься не стал. Ноги свои он на простыни закинул прямо в сапогах, а револьвер уж верно прятал под подушкой. Одна только шинель метелинская была аккуратно и даже трогательно подвешена на крючок возле двери.
Шинель, к слову, его сиятельство
Сам же граф Метелин на Хикеракли смотрел насмешливо, а то и зло.
— Из твоего явления я заключаю, что Петерберг пока что всё-таки на месте, — чересчур громко проговорил он, позы по-прежнему не меняя. — А я уж было подумал, будто мой город сгинул.
— И ничего подобного, — упёр Хикеракли руки в боки, — вовсе даже наоборот, вооружённое столкновение выстоял и выдержал.
— Вот как, — тон у Метелина был непонятный, — радостно слышать.
Тоскливо в такой вот слепой каморке сидеть, где из друзей тебе — один только стол колченогий да тумбочка. Хикеракли наверняка знал: сунь его кто в такое заключение, он бы безо всякого револьвера назавтра же тут скандал учинил, вырваться попытаться. А Метелин ничего, стерпел. Верил, честный, что друг ему дурного не сделает.
— Да ты не серчай, — попросил Хикеракли, вступая в каморку целиком; экая она низкая, обычные люди всяко лбом бьются. — Я тебя здесь для твоей же безопасности запер. Или ты б в камере лучше сидел?
— Я б лучше помог Революционному Комитету не одним только пьяным разговором, — Метелин не двигался, только водил вслед за Хикеракли глазами. — Я ведь затем и дезертировал, чтобы мои знания как-то Петербергу пригодились. А ты меня запер.
— Да ведь выстояли же! Думаешь, мы сами…
— А если б не выстояли? — перебил Метелин, и в голосе его прозвенели все страхи этих дней взаперти да в безвестии. Оно конечно: ехал всех спасать, мчался, дезертировал, на личную гордость плюнул, а тебе тут — ни спасибо, ни привета, только горшок под койку. Но главное — главное в неизвестности, конечно. Сумел али не справился? Осадили, али поменялось что? Страшно.
— То померли бы все, Саша, померли да валялись! Однако же не померли. — Хикеракли махнул головой на дверь. — Ты вставай, чего разлёгся? Пойдём выпьем, там и Драмин ждёт…
— А куда мне спешить? — сумрачно поинтересовался Метелин, но потом всё же сел, извлёк револьвер из-под подушки и у револьвера же неловко поинтересовался: — Выстояли, значит?
— Выстояли? Нет, это я неправду сказал, обманул тебя. — Хикеракли ухмыльнулся мгновенно заиндевевшим скулам: — Нам и стоять не пришлось. Денёчка не прошло, а Резервная Армия уж сдалась.
Метелин устало выдохнул.
— Не издевайся, пожалуйста. Не хочешь объясняться — молчи.
— Вот и этому я не нравлюсь! — возопил Хикеракли, требуя поддержки воображаемых этой сцене свидетелей. — Где ты, Саш, издёвку нашёл? В нашей, как говорится, одарённости? Вот тебе моя клятва наисердечнейшая — сдалась Резервная Армия, по городу чуток постреляла да сдалась!
— Сдалась? — Метелин растянул губы в недоверчивой улыбке, а сам весь приподнялся. — Но как такое может быть?
— Это вопрос психологический и, если хочешь, философский. Тут с кондачка не ответишь — или, вернее, я не отвечу, потому как сам до конца уверенностью не поклянусь.