«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
— Только без полных казарм пленных солдат, — ухмыльнулся Приблев. — Я постараюсь.
На город постепенно наползал вечер, и сейчас было бы благоразумно заняться осмотром вышки, если они вообще намереваются им заниматься. Однако Золотце не спешил. Он открыл дверь, но потом развернулся на каблуках и зашагал по опасно узкой площадке взад-вперёд.
— Сандрий, — выдавил он наконец, — скажите, это выглядит так, будто я вас, говоря пресловутым романным языком, вербую? По-моему, выглядит. Леший, — Золотце обернулся с искренним отчаянием и жалко повторил: — Выглядит? Я не хотел.
Приблев
— Понимаете, я… У меня ведь теперь нет дома. Ну, пока вы не выкупите комнаты, — несмело улыбнулся тот. — И поэтому мой дом — весь Петерберг. Мы его измучили, и мне… и я ужасно боюсь уезжать! Один раз уже уехал.
Если у Золотца и была возможность никуда не ехать, он сам наверняка успел о ней подумать, так что предлагать это вслух было бы нелепо. Приблев почувствовал, как кровь хлынула ему в лицо. До чего же он иногда деревянный! Просьбы Золотца немедленно стали ему понятны, а за несообразительность свою кольнуло стыдом.
— Я ведь сам не могу в точности объяснить, чего конкретно прошу. Но не просил бы, если бы не надеялся, что вы поймёте. Просто… Просто пусть, пожалуйста, у меня будет дом, куда можно вернуться.
Со смотровой площадки они так и не ушли — Приблев долго заверял Золотце в том, что дом, конечно, будет, а ещё он, Приблев, обучится-таки к приезду всех отбывших варить парижский чай, не убивающий лошадь, и с Коленвалом тоже поладит, не впервой, да и с Гныщевичем у них взаимопонимание, а уж с солдатами что-нибудь придумается. Золотце кивал, а Приблев думал, как забавно складывается судьба.
Тогда, два с лишним года назад, на первый курс заманил его Хикеракли, и пришёл он за гомоном совместных возлияний, за кучей приятелей и хохотом на галёрке. Да и теперь Приблев не сказал бы, что имеет что-то против подобного досуга; нет, наоборот, он был бы только рад.
Но вот же занятно: в крошечных комнатах под самой крышей постоянно находилось что-нибудь поинтереснее. И не только Золотце с его чаем и вениками графовых засушенных индокитайских цветов, но и книги, и сметы, и списки членов Союза Промышленников, и — в самом деле — дом. Вернее, сам по себе дом не являлся интересным, но каким-то образом там скапливалось всё необходимое для жизни.
Может, в том числе и руками Золотца?
— Помните, вы мне советовали… написать письмо? Ну, тогда… — шмыгнул тот носом с накатившей вечерней зябкости.
— Помню, — охотно кивнул Приблев. — Вы посмеялись, а это, между прочим, задокументированно действенный метод…
— Так вот, — с улыбкой перебил Золотце, — не бросайте своих увлечений душевными болезнями. У вас имеются определённые успехи.
Глава 76. Посреди руин
Успех в нахождении дороги ещё не гарантирует успеха в подъёме по лестнице. А успех подъёма по лестнице никак не влияет на решимость звякнуть в старомодный, потемневший и зацарапанный дверной колокольчик. Чем быстрее поднимешься,
Хотя, казалось бы, уж теперь-то что.
Теперь — всё. Всё.
И не скажешь даже «пропади оно пропадом» — уже пропало. А коли так…
— Здравствуй. Не сердись слишком, если помешал. Просто ты столько раз приходил ко мне поговорить, что… В общем, должен же я хоть раз прийти сам. Твоё обиталище выдал хозяин «Пёсьего двора», и я подумал, раз оно известно ему, тайны ты здесь не делаешь. И есть шанс, что непрошеного гостя сразу гнать не станешь, — Твирин попробовал улыбнуться. Гости улыбаются, тем более непрошенные.
Хикеракли смотрел на него с заспанным каким-то недоумением, хоть и ясно было, что спать он не спал. Посторониться и гостя пропустить не спешил, так встал, так руки на груди сложил, что дверной проём обратился казарменными воротами при постовых. Может, отопрут их тебе — чего б не отпереть, ежели по делу. Но по делу ли?
— Поговорить, говорите-с? Об чём?
Старомодный дверной колокольчик всё покачивался — беззвучно, беззвонно, а и без звона назойливо. Этажом ниже с ворчанием выпустили на вечернюю прогулку пса: он восторженно зацокал когтями по крутым ступеням, вмиг добрался донизу, скользнул в оробевшие от близости весны сумерки, и лестница снова затихла.
Обыкновенный доходный дом в Людском, не самый бедный и не самый богатый — а какой, не разберёшь. По колокольчику да перилам — йихинских времён, тогда не стеснялись в украшениях, но колокольчик затёрся, а перила погнулись.
— Сам-то ты мог бы в двух словах растолковать, зачем приходил ко мне? Вот и я не могу, — Твирин покаянно опустил голову, — в двух не могу.
— Не в настроении я, брат, говорить. У меня дела имеются — свои, важные.
— Дела?
— Дела. Важные. Ты только не серчай.
Не стоило, значит, надеяться. А впрочем, разве это надежда? Тычок наугад, наощупь — туда, где причудилось пропущенное сгоряча перепутье. Или не причудилось, а было в самом деле, но успело расхлябиться болотом.
Твирин кивнул, потёр тяжёлый лоб, отшагнул назад. Хикераклиевский третий этаж тут последний, а и с него взбирается вверх лестница — к чердаку, наверное. Твирин на эту узкую лестницу сел, сметая пыль шинелью, которую, по уму, надо бы снять, да только холод ещё совершенно пёсий («собачий», как писал в никуда граф Метелин!), а замены шинели вроде как нет. И денег — вроде как. Желания с тем разбираться — так точно.
Через полминуты осоловелого разглядывания щербинок в стене Твирин понял, что хлопка дверью не слышал.
— Извини, — спохватившись, пробормотал он, не поворачивая головы. — Извини, что заявился. И за всё остальное — тоже извини, хоть и невозможно одним бледным извинением всё то паскудство перечеркнуть, которым я тебя кормил и кормил, сколько мы знаемся. Ничем его не перечеркнуть, а извинения мои тебе как лешему молитвы — даром не сдались. А ведь они-то меня сюда и приволокли. Это тоже, наверное, дурно — хватило духу на паскудства, пусть хватит и на то, чтоб непрощённым ходить. Так что забудь, нет у меня права тебя от дел своей взвывшей совестью отрывать.