Песнь дружбы
Шрифт:
Теперь Бабетта не хотела больше ждать ни одного дня. Домик надо было привести в порядок. Она распахнула настежь окна и двери, чтобы выветрился запах плесени, скребла и чистила, по вечерам возвращалась покрытая слоем глинистой пыли, — даже уши у нее были желтые. Антон вставил новые оконные рамы, сделал ставни, исправил косяки, Рыжий починил стены и полы, Герман выкрасил двери и окна веселой зеленой краской. Бабетта сияла от радости:
— Ну, с такими помощниками не пропадешь, люди добрые!
Обстановку Бабетта покупала в течение всей зимы: кровати, шкаф, стол, несколько стульев и полированный комод. Ах, этот комод был Бабетте необходим, она столько лет о нем мечтала!
Герман предложил ей разделить птицу. Ведь все равно
— Бабетте незачем у меня арендовать! — заявил ой. Ее корова может пастись с его скотом, а корма на зиму у него тоже хватит. Ведь она восемь лет работала в Борне не покладая рук!
Но у Бабетты было еще одно желание. Да, еще одно, — она все не решалась его высказать. Что подумает о ней Герман? Что она просто ненасытна! Она хотела бы иметь возле своего дома один морген огородной земли: она всегда мечтала завести небольшой огородик с овощами и цветочными клумбами. И эта ее просьба тоже встретила у Германа полное понимание, и Бабетта с благодарностью приняла его подарок.
Ну, наконец все готово. Наутро она собиралась переехать. Ах ты господи! Завтра она должна покинуть Борн. Она была в полной растерянности, так огорчало ее расставание.
— Обещайте приходить ко мне почаще! — восклицала она в слезах. — Обещайте!
Это они могли обещать с чистой совестью — домик Бабетты находился всего в пяти минутах ходьбы.
На рассвете она отнесла кошку, завернув ее в темный платок, — кошка не должна была видеть дороги; придя в комнату, она заставила кошку три раза посмотреться в зеркало, чтобы та привыкла к новому жилью. Потом она стала перебираться.
В течение трех дней Бабетта непрерывно смеялась. Она была самым счастливым человеком на всем белом свете. У нее было все, о чем она мечтала, — чего же ей еще? Золота и драгоценных камней? Три дня Бабетта не работала — просто не могла: она стояла посреди своих владений и изумлялась. Она была влюблена в свою сверкающую плиту, в алюминиевые сковороды и кастрюли. В комнате красовался комод, отполированный до блеска, а на комоде слева стояла фарфоровая собачка, справа кошка, а посередине два гнома из красной глины; все это она находила чудесным. И все принадлежало ей! У нее был свой кров! Говоря откровенно, она давно уже потеряла всякую надежду. И все-таки чудо свершилось! Жаль только, думала она, что ее дорогая матушка не может заглянуть к ней хоть на четверть часика. Но она, наверное, смотрит сюда, сидя на золотых ступенях господнего престола, и видит, как безгранично счастлива ее Бабетта. Куда девалось одиночество, страшное одиночество, от которого она задыхалась? Исчезло навсегда!
В дверь постучали.
— Входите! Входите же, люди добрые! — крикнула Бабетта.
Это были друзья из Борна, они попросили поднести им по стаканчику ради новоселья.
— Славно у тебя тут, Бабетта!
Бабетта только смеялась. Говорить она вообще уже не могла.
Приехала Альвина. Пора было ей наконец переселиться. Но вести хозяйство, как они вели его в Рауне, в Борне нельзя. Так заявила ей Бабетта в первый же день. Вот она покажет ей разочек, как чистят в Борне подойник; там, в Рауне, живут, как видно, настоящие свиньи! Бабетта была строга и придирчива. Альвина, может быть, воображала, переезжая сюда, что здесь она будет целыми днями распевать, кокетничать с мужчинами и позволять Гансу щипать ей щеки? Как бы не так!
—
Альвина смеялась громко и визгливо, совсем как мать. Пусть себе Бабетта читает проповеди, сколько ей угодно! Она гремела ведрами, распевая. при этом, строила мужчинам глазки и глуповато смеялась. Альвина была пышно развившаяся девушка, как говорится — кровь с молоком: все, чем наделила ее природа, было у нее в преизбытке. Щеки у нее были слишком красные, серо-голубые глаза чересчур блестели; когда она шла через двор, направляясь в хлев, по всему ее телу — по груди, животу — словно пробегали волны, круглые бедра раскачивались; когда смеялась — обнажалось множество белых зубов, когда говорила — слова звучали звонко, прерываясь кудахтающим смехом. Глаза Бабетты с удовольствием останавливались на дочери. Эта девушка, думала она, прямо просится на картину! Ах, двадцать лет тому назад ее тоже нельзя было назвать безобразной, а дровосек, этот негодник, тоже был парень красивый!
Только смеяться этой девушке не следовало! Когда она смеялась, у нее обнажались десны, а рот растягивался до ушей. Но смеяться она любила.
— Послушай, Альвина, — наставляла ее Бабетта, — помни, что мужчины попросту насмехаются над девушкой, после того как добьются своего. Все они таковы! Вспомни о твоем отце, этом бродяге, — вспомни, как он покинул меня в беде.
Альвина в ответ только смеялась и пожимала плечами.
— Но, матушка, я ведь уже не желторотый цыпленок! Не желторотый цыпленок? Ну что ты на это скажешь? Ах, милая матушка, как она наивна со своими советами! Ей бы следовало съездить в Раун и побывать там на храмовом празднике, один лишь разочек, — она бы только ахнула! И она не знает, что Альвина почти помолвлена. К чему ей рассказывать? В Рауне у нее остались два поклонника. Один из них — ее хозяин; но у него двое детей, зачем ей возиться с чужими детьми? Второй — столяр-краснодеревец, Георг, — он совсем без ума от нее, и с ним-то она, можно сказать, сговорилась. Но он пропивал все, что зарабатывал, и она заявила ему: пусть он скопит тысячу марок. Когда у него будет тысяча марок, они поговорят о дальнейшем. С тех пор Георг начал копить, не позволял себе выпить даже кружку пива. Он, по-видимому, всерьез решил скопить тысячу марок, Альвина же только смеялась над этим.
В Борне Альвине очень нравилось, она этого не отрицала. Здесь было так много мужчин! Целых четверо, а она среди них — единственная девушка. Герман почти не обращал на нее внимания, да к тому же она слишком уважала его; этот человек думал только о своей работе, больше ни о чем. Но был здесь и Генсхен, красивый, цветущий парень, — он понравился ей еще на свадьбе. Она делала ему глазки, и он уже потерял голову. Генсхен причесал ее на городской манер, и она стала похожа на даму. Но когда пришла мать, она чуть не упала в обморок от ужаса и спросила, не собирается ли Альвина наняться в тир? Будь у Ганса немного больше терпения — кто знает? Она вроде как помолвлена, но кто знает…
А Рыжий? Он опускал глаза и начинал беспокойно раскачиваться из стороны в сторону, когда она на него смотрела. Забавный дяденька, какой-то блаженненький, над ним можно хохотать до упаду. Он, должно быть, боится, что она его хочет соблазнить.
И, наконец, Антон! Антон, да, вот это мужчина, — несомненно, настоящий мужчина, что надо! Она постоянно ощущала на себе его жесткий, мужественный взгляд. У него был вид человека, способного поколотить того, кто его разозлит, но и это было заманчиво: ведь в конце концов мужчина должен быть мужчиной. Но с ним Альвина вела себя довольно сдержанно, — едва удостаивала взглядом, избегала встреч и старалась не оставаться с ним наедине. Это было просто удивительно: на свадьбе ведь она вела себя совершенно иначе! Взгляд Антона выражал недоумение и наконец стал укоризненным и почти презрительным.