Песнь Хомейны

Роберсон Дженнифер

Финн поднял правую руку. В руке ничего не было — но он сделал жест, словно бы сжимал рукоять кинжала. Он испрашивал моего позволения. Он был ленником принца Хомейны — и спрашивал позволения убить у своего сюзерена.

— Нет, — ответил я на его безмолвный вопрос. — Не в этот раз. Используй свою магию. Человек дернулся:

— Боги, нет! Нет! Только не чародейство… Он попытался вскочить на ноги и бежать.

— Держи его, — спокойно приказал я. Мгновенно Финн оказался рядом с пленником, не давая ему подняться с колен, сам он стоял на одном колене, одной рукой

сжимая горло хомэйна, второй обхватив его затылок. Одно движение

— и все будет кончено.

— Милосердия!.. — крикнул человек. И я был готов подарить ему жизнь, видят боги, но того, что произошло дальше, предвидеть я не мог.

Финн не стал переспрашивать меня. Он принял мое решение, как приказ. Его рука сжала голову хомэйна — в глазах того появилось выражение беспомощного ужаса — и почти мгновенно они стали пустыми и безжизненными. Я понял, что Финн исполняет мое приказание.

Я мог прочитать это по глазам. Не раз мне доводилось видеть глаза и лица тех, кто испытывал на себе силу магии Чэйсули. Но каждый раз я видел и глаза Финна: они становились пустыми, душа уходила из них, сливаясь в сопереживании с душой другого человека, подчиняя его своей воле. Здесь оставалось только его тело, пустая оболочка — сам он уходил. То, чем он становился, было одновременно меньшим, чем Финн, и чем-то большим, устрашающим и внушающим почтение, если не преклонение. Он становился не человеком, не богом, не зверем — чем-то иным.

Чужим. Неведомым. Незнакомым мне. Человек дернулся — его тело обмякло, но он не упал, руки Финна по-прежнему поддерживали его — одна на горле, другая на затылке. Он ничего не делал. Он ждал.

И тут внезапно Финн вздрогнул всем телом, его смуглое загорелое лицо посерело, застыв, как маска смерти, глаза по-прежнему оставались пустыми. Я слышал, как клокочет дыхание в его груди, видел, как мучительно кривятся губы в гримасе то ли отвращения, то ли боли… И мгновением позже, прежде чем я успел сказать хоть слово, он свернул пленнику шею и отшвырнул тело на снег.

— Финн! — я мгновенно оказался на земле и вонзил меч в снег — сейчас он мешал мне, шагнул к Финну, сгреб его за грудки:

— Финн, я сказал — измени его, а не убей… Но Финн уже валился навзничь в снег: я понял, что он не услышал меня. Он не был сейчас собой. Его самого по-прежнему не было здесь.

— Финн, — я схватил его за руку, удерживая от падения. Даже под теплой зимней одеждой я чувствовал, как напряжены его мышцы, лицо его было по-прежнему мертвенно-бледным, зрачки — черные булавочные головки в море чисто-желтого яростного цвета…

— Финн…

Он снова дернулся — и, наконец, пришел в себя. Повернул голову ко мне, не сразу осознав, что это я, что я держу его за руку. Он снова был самим собой, но я не спешил ослабить хватку. Если бы это не был Финн, я бы никогда не оставил меча.

Он посмотрел мимо меня, на распростертое в снегу тело.

— Тинстар, — его губы шевелились с трудом, словно ему мучителен был самый звук этого имени. — Я коснулся… воли Тинстара.

Я уставился на него в растерянности:

— Как?

Финн сдвинул

брови в мучительном раздумье и провел рукой по лбу, словно хотел утереть пот, хотя лицо его было залеплено снегом, а сам он дрожал от холода. На мгновение он открылся, позволив мне увидеть свои истинные чувства, он был сейчас растерян и как-то странно уязвим.

— Он был… там. Как сеть, как паутина — мягкая, тонкая и липкая… паутина, которую невозможно сбросить, невозможно разорвать…

Финн встряхнулся, словно вышедший из воды пес.

— Но… если эти люди охотились за Чэйсули, а не за принцем Хомейны… — я помолчал. — Разве Тинстар стал бы ввязываться в кумаалин!

— Тинстар ввяжется во что угодно. Он — Айлини. Я с трудом удержался от улыбки — но не улыбнулся, подумав о Тинстаре. Тинстар, прозванный Великим Айлини, поскольку он правил — если, конечно, так можно выразиться — народом чародеев Солинды. Как Чэйсули были народом магов, живущих в Хомейне, так Айлини приходили из Солинды. Но они были — злом, ибо исполняли веления демонов преисподней. Что доброго может быть из Солинды — что доброго можно ждать от Айлини?.. Они хотели власти над Хомейной — и потому помогли Беллэму Солиндскому захватить ее.

— Но, значит, он не знает, что мы здесь, — раздумчиво проговорил я.

— Мы в Эллас, — напомнил мне Финн. — Хомейна всего в одном-двух днях пути отсюда — все зависит от того, какая будет стоять погода — и я не сомневаюсь, что границу стерегут соглядатаи Беллэма. Может быть, эти люди действительно были посланы, чтобы охотиться на Чэйсули…

Он сдвинул брови, я понял, что он размышляет, каких доказательств, убийства Чэйсули требует Беллэм от своих слуг. Должно быть, они должны принеси серьгу, может, и браслеты тоже…

— … но может статься, что они разыскивали хомейнского принцаизгнанника,

— он продолжал хмуриться. — Я не уверен. У меня было слишком мало времени для того, чтобы выяснить их истинные намерения.

— А теперь уже поздно.

Финн посмотрел на меня, по его лицу снова ничего нельзя было прочесть.

— Если Тинстар связался с хомэйнами и посылает их охотиться на Чэйсули, эти хомэйны должны умереть, — ровно проговорил он, взглянул на мертвое тело, потом снова поднял взгляд на меня. — Я должен охранять твою жизнь, это мой долг.. Неужели я не могу сделать того же для себя самого?

Я долго молчал.

— Да. Конечно, — в конце концов жестко проговорил я и пошел назад к коню, чтобы вытащить из снега меч. Финн двинулся к убитому пони и снял с его спины седельные сумки.

Я вновь взобрался в седло и сунул меч в ножны, удостоверившись прежде, что клинок чист и на нем не осталось следов крови. В молочно-белом свете вьюжного дня руны на клинке сияли серебром — руны Чэйсули, сплетающиеся в надпись на Древнем Языке, которого я не знал. Меч Чэйсули — для принца-хомэйна. Но Пророчество гласило другое: однажды человек всех кровей объединит в мире четыре враждующих державы и два народа магов. Быть может, тогда этот меч больше не будет мечом Чэйсули в руках хомэйна, а просто — мечом в руках короля…