Песнь Хомейны

Роберсон Дженнифер

Я растворился в музыке, стал одинокой нотой, вплетенной в общую ткань.

Звенела струна — снова и снова: струна моей души под пальцами арфиста. Я смотрел и смотрел на тонкие чуткие пальцы, касавшиеся струн, и музыка заполняла меня…

Все вокруг теряло цвет — становилось тоскливым и бессмысленным, как пустой запыленный кубок. Все поглощало серое, бесконечное множество полутонов, светлых — без белого, темных — без черного: я погружался в мир теней, и тенью казался сам музыкант — серые одежды, серые волосы, серые глаза… Лишь арфа осталась такой, как была — медово-золотой, мерцающей,

и зеленый камень поблескивал изумрудным оком… А потом исчезло и это.

Ни страха — ни крови — ни жажды мести… Только память былого, ощущение прошлого — юных дней, юного Кэриллона, с восхищенным изумлением разглядывающего великолепного гнедого боевого коня — подарок отца в день восемнадцатилетия. Я прекрасно помнил и тот день, и все, что подумал тогда об этом коне. Великий день — ибо в этот день я был наречен Принцем Хомейны и наследником Трона Льва.

…Я снова сбегал по винтовой лестнице в Жуаенне, рассеянно кивая в ответ приветствовавшим меня слугам, все мысли мои были только об обещанном подарке. Я давно знал, что это будет боевой конь — не знал. только, какой. Я надеялся…

…и мои надежды оправдались. Сын огромного рыжего королевского жеребца и лучшей кобылы в королевских конюшнях был достоин своих родителей. И он был моим. Наконец-то — моим! Взрослый, великолепно обученный — мечта любого воина.

Я-то, конечно, был далеко не воином: все, что я пока видел — фехтовальный зал да турниры, но я был готов доказать, что достоин такого прекрасного дара…

Случай вскоре представился — гораздо быстрее, чем я того желал.

Теперь я видел, чем оборачивается «дар» арфиста. Верно, он дал мне возможность вновь пережить счастливейший день в моей жизни — но ни на минуту не позволил забыть о том, что произошло потом, и в сравнении с прошлым счастьем это знание причиняло мучительную боль. Нарочно не подберешь картины прошлого, которая пробуждала бы больше воспоминаний, должно быть, проклятый певец долго копался у меня в мозгах, прежде чем найти его, но — нашел и — показал мне.

Картины-воспоминания менялись. Я больше не был юным принцем, гладящим шелковую гриву великолепного скакуна, нет. Теперь я был другим: измученным мальчишкой, перемазанным кровью и грязью. Меч у меня отняли, а руки сковали атвийским железом. Сам Торн, сын Кеуфа, чьим пленником я и был, приказал заковать меня в кандалы — великая честь!

Мое тело непроизвольно напряглось, на коже выступили крупные капли пота. Я снова сидел в общем зале маленькой элласийской харчевни, битком набитом людьми, за стеной ревела вьюга — а я был мокрым, как мышь, и ничего не мог с этим поделать.

А потом внезапно мир вновь обрел цвет, перестал быть чем-то призрачным и туманным. Чадили и потрескивали свечи в грубых подсвечниках, выхватывая из полумрака людские лица… Все снова было на своих местах. Я по-прежнему сидел за столом, и запястье мое охватывали не кандалы, а пальцы Финна — стискивали изо всех сил. Мгновением позже я понял, почему. Моя правая рука сжимала костяную ручку ножа, а острие его было направлено на арфиста.

— Не теперь, — спокойно и бесстрастно проговорил Финн. — Позже, может быть, когда мы узнаем его истинные намерения.

Во

мне медленно закипал гнев — гнев на Финна, и гнев не праведный. Мне нужен был арфист — проклятый колдун, для которого я был лишь марионеткой на веревочках, за веревочки же дергал этот… Лахлэн. Финн просто, что называется, под руку попался.

Я выпустил нож — и Финн тут же разжал пальцы. Я принялся растирать запястье — там, где его пересекал след старого кольцевого шрама, след от наручника, — и поднял мрачный злой взгляд на Изменяющегося:

— А ты что увидел? Чэйсули на троне, а? Финн не улыбнулся:

— Нет. Аликс.

У меня горло перехватило. Аликс. Конечно же. Единственно, чем можно пронять Финна — напомнить ему о женщине, которую он желал настолько, что решился похитить. О женщине, которая отказала ему, чтобы стать супругой его брата Дункана.

Моя двоюродная сестра — а я желал видеть ее своей женщиной… Я горько рассмеялся:

— Искусный арфист, что и говорить!.. а вернее — чародей, как он сам и сказал.

Я перевел взгляд на человека в синих одеждах — его просили спеть еще, он вежливо отказывался. — Думаешь, он — Айлини? И Беллэм его прислал, чтобы заманить нас в ловушку? Финн покачал головой:

— Нет, не Айлини: я бы почувствовал. И о боге-Всеотце я слышал, — он поморщился с явным неудовольствием. — Элласийское божество, следовательно, не первостепенное, но все же могущественное.

Он пододвинулся к столу и налил себе еще вина:

— Я поговорю с ним.

Тот, кто назвался Лахлэном, теперь обходил зал, собирая плату — монетами или вином: арфа в одной руке, чаша — в другой. Отблески света играли на серебряных звеньях цепи и обруче, охватывающем голову. Он был молод — примерно одних со мной лет — и высок, но уже в кости и несколько меньше меня ростом, хотя не казался хрупким, а во всей его фигуре чувствовалась сила — неявная, но и немалая.

Наш стол был последним, к которому он подошел: я ждал этого, пододвинул ему кувшин с вином — дескать, угощайся, коли хочешь, — и ногой пихнул к нему стул.

— Садись. Отведай вина. И возьми, — я вытащил из пояса потертую золотую монету с грубым рисунком. Полновесное золото — вряд ли кто-нибудь по нынешним временам обратил бы внимание на варварскую чеканку. Я подтолкнул монету пальцем по столу — она скользнула вдоль лезвия ножа.

Арфист улыбнулся, кивнул и присел на табурет. Густо-синий цвет его одежды удивительно подходил к цвету глаз, а волосы в неярком свете казались темными и тусклыми — словно солнце никогда не касалось их, чтобы подарить им золотистый или рыжеватый отблеск. Я подумал, что он, вероятно, красит волосы, и усмехнулся про себя.

Он налил себе вина в ту чашу, которую держал в руке — серебряную, искусной работы, хотя и слегка потемневшую от времени. Видно, здесь ее приберегали именно для таких гостей, а потому пользовались редко. Вряд ли она — его собственная.

— Золото Степей, — заметил он, подняв монету.

— Мне нечасто доводится получать такую плату. Он поднял глаза от монеты на мое лицо:

— Мое нехитрое искусство не стоит, думается мне, таких денег: заберите это назад, — он положил монету обратно.