Песнь Кали

Симмонс Дэн

Проходили дни. Старик умирал медленно. В конце концов началась вечеринка. Кто-то съездил в американский военный штаб… в городе уже были солдаты… и вернулся с кинопроектором и фильмами. Они смотрели Лорела и Харди, мультфильмы с Микки-Маусом. Старик лежал без сознания, всеми забытый в этом углу. Время от времени он выплывал из своего смертного сна, как всплывает на поверхность рыба. Представьте его замешательство! Он смотрел мимо спин своих друзей и голов незнакомцев и видел мелькающие изображения на стене.

– А здесь ручка, которой пользовался Тагор, создавая свои знаменитые пьесы,–

громко сказал Чаттерджи, пытаясь отвлечь нас от Кришны.

– Он написал об этом поэму,– продолжал Кришна.– О том, как умирал под Лорела и Харди. Этими днями он и датировал свои стихотворения, зная, что каждое из них может стать последним Потом во время коротких выходов из комы он стал подписывать и час. Исчез его сентиментальный оптимизм Ушло мягкое bonhomie [3] , которым отмечены столь многие из его популярных произведений. Поскольку, как вы сами понимаете, теперь между стихами он видел перед собой темный лик смерти. Он был напуганным стариком. Но эти стихи… ах, мистер Лузак… эти последние стихи прекрасны. И болезненны. Как его смерть. Тагор всматривался в изображения на стене и задавался вопросами: «Неужели мы все – лишь иллюзии? Недолговечные тени, брошенные на стену ради досужего развлечения скучающих богов? И это все?» А потом он умер. Прямо там. В углу.

3

Bonhomie (фр.) – добродушие.

– Пойдемте дальше,– бросил Гупта. – Там гораздо больше интересного.

Там и впрямь было на что посмотреть. Фотографии друзей и современников Тагора, в том числе портреты с автографами Эйнштейна, Дк. Б. Шоу и очень молодого Уилла Дюрана.

– Мастер оказал сильное влияние на мистера У. Б. Йейтса,– сказал Чаттерджи.– Знаете ли вы, что «грубое животное» из «Второго пришествия» – лев с человеческой головой – был списан с присланного Тагором Йейтсу описания пятого воплощения Вишну?

– Нет,– ответил я.– По-моему, я этого не знал.

– Да,– подал голос Кришна. Он провел рукой по пыльной витрине и улыбнулся Чаттерджи.– А когда Тагор прислал Йейтсу сборник своей бенгальской поэзии, знаете, что произошло?

Кришна не обращал внимания на нахмурившихся Гупту и Чаттерджи. Он присел на корточки и помахал невидимым оружием, как будто сжимая его обеими руками.

– А вот что. Йейтс метнулся через гостиную своей лондонской квартиры, схватил подаренный ему когда-то самурайский меч и рубанул книгу Тагора. Вот так!.. Йе-е-е!

– Неужели? – спросила Амрита.

– Да, именно так, миссис Лузак. А потом Йейтс закричал: «Будь проклят Тагор! Он поет о мире и любви, когда кровь есть ответ!»

Магнитофонная запись голоса Тагора внезапно остановилась. Мы все повернулись к вошедшему в комнату мальчику лет восьми. В руках у него была небольшая холщовая сумка, слишком маленькая и неровная, чтобы вместить рукопись. Прежде чем подойти ко мне, он обвел взглядом все лица.

– Вы мистер Лузак? – Слова звучали заученно, словно мальчик не говорил по-английски.

– Да.

– Следуйте за мной. Я доставлю вас к М. Дасу.

Во

дворе ждал рикша. Места рядом с мальчиком хватило для меня, Амриты и Виктории. Гупта и Чаттерджи поспешили сесть в машину, чтобы последовать за нами. У Кришны был такой вид, словно он потерял ко всему интерес, и он остался у двери.

– Вы не едете? – окликнул я его.

– Сейчас нет,– ответил Кришна.– Увидимся позже.

– Мы улетаем утром,– крикнула Амрита. Кришна пожал плечами. Мальчик сказал что-то рикше, и мы выехали на улицу. «Премьер» Чаттерджи держался за нами. За полквартала позади нас от обочины отъехал еще и небольшой серый седан, а за ним с грохотом тащилась запряженная быками повозка, на которой сидели с полдюжины людей в лохмотьях. Я внутренне позабавился, представив, что погонщик быков и есть полицейский, приставленный следить за нами. Мальчик выкрикнул фразу по-бенгальски, а рикша проорал что-то в ответ и ускорил шаг.

– Что он сказал? – спросил я у Амриты.– Куда мы едем?

– Мальчик сказал: «„Поторопись“,– с улыбкой ответила Амрита.– Рикша ответил, что эти американцы – тяжелые свиньи.

– Гм-м.

Мост Хоура мы переезжали в гуще бурлящего движения, по сравнению с которым меркли все пробки, что я видел прежде. Пешеходов было не меньше, чем колесного транспорта, и вся эта масса до отказа заполняла оба уровня моста. Затейливая головоломка серых решеток и стальной сетки тянулась более чем на четверть мили над грязной ширью реки Хугли. Мост выглядел так, словно был собран из детского конструктора, и я взял у Амриты камеру, чтобы сфотографировать его.

– Зачем ты это делаешь?

– Обещал твоему отцу.

Мальчик замахал на меня обеими руками и произнес что-то настойчиво и сердито.

– Что он говорит? Амрита сдвинула брови.

– Не уверена, хорошо ли понимаю его диалект, но, кажется, что-то насчет строгого запрета фотографировать мост – мол, это противозаконно.

– Скажи ему, что все в порядке.

Она заговорила на хинди, а мальчик нахмурился и ответил на бенгали.

– Он говорит, что не в порядке,– перевела Амрита.– Он говорит, пусть для нас, американцев, шпионят наши спутники.

– О Господи!

Рикша остановился перед бесконечным кирпичным зданием – железнодорожным вокзалом Хоура. В стекающей с моста мешанине не было ни малейших признаков «премьера» Чаттерджи или серого седана.

– Что теперь? – спросил я. Повернувшись, мальчик подал мне холщовый мешок. Я распустил завязку и заглянул внутрь.

– Боже милостивый,– произнесла Амрита.– Это монеты.

– Не просто монеты,– уточнил я, вынимая одну.– Это полудоллары времен Кеннеди. Здесь их штук пятьдесят-шестьдесят.

Мальчик показал на вход в здание и затараторил.

– Он говорит, что ты должен войти и отдать их,– перевела Амрита.

– Отдать? Кому?

– Он говорит, тому, кто попросит их у тебя.

Мальчик удовлетворенно кивнул, сунул руку в мешок, достал оттуда четыре монеты и, выскочив из коляски, скрылся в толпе.

Виктория потянулась к монетам. Я туго затянул завязку и посмотрел на Амриту.

– Ну что ж,– сказал я,– теперь, я думаю, нам пора идти.

– После вас, сэр.