Песнь ледяной сирены
Шрифт:
И пусть сам он находился в безопасности глаза бури, живой снежной стеной его отрезало от Аларики и скрипачки.
– Здесь безопасно! Если вы слышите меня, идите на мой голос!
Напрасно Эскилль пытался перекричать истошный, звериный вой ветра. Недостижимый для духов зимы, он был бессилен против порожденной ими снежной бури.
Ледяная сирена и огненный серафим исчезли.
Он остался один.
Глава одиннадцатая. Осколки воспоминаний
Боль стала пробуждением. Или пробуждение стало болью?
Жарко. Так жарко, что сил
Но где она сейчас? И кто, собственно, она?
И что она сделала такого, чтобы заставить черноволосого юношу с пламенными крыльями ее ранить? Кажется, они зовутся серафимами – те, кто умеют вызывать огонь изнутри через поры в коже. Эта мысль породила странное ощущение, будто они находились по разную сторону баррикад. Впрочем, могло ли быть иначе, если огнекрылый причинил ей боль?
Та жила внутри и сейчас – острая, жгучая, словно перец в той самой похлебке, что теперь никак не желала выходить из головы. Все оттого, что от прочих воспоминаний ее голова была пуста. Она словно очнулась от долгого-долгого сна – чудесного, радужного, светлого.
Она убегала от снежной бури, прижимая руку к ноющей ране на груди. Белая Невеста ярилась подле нее, распустив снежные крылья, что трепетали, словно занавеска распахнутого настежь окна. Ветра, словно звери со снежной шкурой и ледяными клыками, яростно трепали подол ее платья, пытаясь сорвать его и разорвать на мелкие клочки. Шипящей от боли, оглушенной непониманием, ей почудилось, что среди бешеной карусели снега мелькнуло чье-то лицо. Оно исчезло с взмахом ресниц, растаяло в воздухе, будто льдинка в стакане с теплой водой. Послышались голоса, но горестный и злой вой ветра заглушал любой звук.
Озеро ее памяти подернулось рябью. Его всколыхнуло даже не воспоминание – скорей, ощущение места, где она совсем недавно побывала. Место, напоенное музыкой, наполненное ею до самых краев. Музыка казалась сплетенной с ней самой, неразрывно с ней связанной. Однако этого осколка воспоминания слишком мало, чтобы понять, осознать, кто она такая.
Кожу на груди жгло огнем. Эта нестерпимая жгучесть напомнила ей о чем-то. Когда-то ее пронзала похожая боль, только тогда болело само сердце. О чем оно болело? О ком?
Она находилась в объятьях сумасшедшей снежной карусели, но едва ощущала прикосновение колкого снега к щекам. Опустилась на колени и осторожно накрыла ладонью выжженную дыру на платье, через которую выглядывал ожог. Поморщилась от болезненного прикосновения, но руку не отняла.
Так о ком же могло так болеть ее сердце?
В памяти возник чей-то призрачный образ. Женщина с копной темных волос, в нескольких местах посеребренных инеем. Когда она улыбалась, от уголков ее глаз с голубой радужкой разбегались лучики тонких морщин. Пока память дремала, окутанная туманом, сердце подсказало – мама. А губы той прошептали: «Сольвейг…»
Сольвейг вздрогнула. Еще не очнулась от своего хрустального сна, от сладкой обманной дремы, но была уже на середине пути.
Лелея собственную боль, Сольвейг собирала себя по кусочкам. Там – осколок воспоминаний, там – ледяная бисеринка чувств.
Отец. Почти всегда серьезный, сильный – душой и телом, рассудительный. Обычный человек, что влюбился в ледяную сирену. Только тогда Сольвейг поняла, отчего сидит, по колени зарытая в снег, но не чувствует его холодящих прикосновений. Она – ледяная сирена.
Так почему же она не поет?
Сольвейг попробовала издать хоть звук, но голос ей не подчинялся, как не подчинялась и Песнь сирен. Словно сломался хрупкий механизм – изо льда, не из металла. Однако волосы, падающие ей на плечи и спину, были белоснежными…
Два стремительных воспоминания, одно ужасней другого. В первом она навсегда потеряла маму и голос сирены – на несколько лет. Во втором она потеряла сестру. И, кажется, навсегда потеряла голос.
Мама. Тело на полу. Боль от порванного когтями Хладного горла.
Летта. Чудовище. Разрывающий горло крик.
Летта…
Сольвейг вспомнила отправную точку пути, которая заставила ее одним солнечным и мрачным утром выйти из дома в застенье Атриви-Норд. Вспомнила пургу-пересмешницу, что заманила ее в чащу живого леса. Вспомнила другую, что танцевала рядом под звуки скрипки. Скрипки, которую Сольвейг потеряла во время снежной бури.
Еще одна утрата, но она больше не плакала. Не желала тратить время на слезы.
Оглушило понимание – Сольвейг находилась в самой гуще Ледяного Венца, наводненного исчадиями льда и духами зимы. Ей нужно найти путь назад. Нужно снова разжечь костер в отчаянной попытке привлечь внимание стражей, патрулирующих живой и мертвый леса. Для этого ей нужно покинуть Ледяной Венец – голый, пугающий своей холодной красотой стеклянный гребень в руках Белой Невесты.
Сольвейг направилась прочь от снежной бури. Ей хотелось как можно скорее миновать частокол прозрачных стволов. Стеклянные деревья впитывали в себя сначала краски уходящего солнца, затем – лунный свет. Из-за этого роща казалась призрачной, иллюзорной. Хрупкий стеклянный мираж, залитый голубым сиянием – более мягким и не таким холодным, как лед.
Сольвейг, не сбавляя шаг, расстроено коснулась рукой груди. «Почему огнекрылый меня ранил?»
– Не вини. Спасти хотел. Была призраком. Стала человеком.
Сердце заколотилось, ударяясь в ладонь, словно язык колокола – в его звуковое кольцо, отчего-то ставшее совершенно беззвучным. Сольвейг обернулась.
Девушка, незнакомая, и вместе с тем…
– Пересмешница! – одними губами произнесла она. В незримую шкатулку упал еще один осколок воспоминаний.
Обычно духи зимы не выражали эмоций – точнее, делали это иначе, нежели человек. Их злость – ветра еще холоднее прежних, снег колючее, мороз острей. Танец снежинок был их радостью. И все же что-то в лице пересмешницы, взятом взаймы у человека, переменилось. Она поморщилась, хоть и сделала это не слишком умело. Как ребенок, что старательно копирует мать.