Песнь о наместнике Лита. Тревожное время
Шрифт:
– Я о том не думал, - буркнул Эстебан, насупившись.
– А зря.
– К тому же за Круг много чего поменялось...
– Заканчивайте оправдываться, сударь, - махнул рукой Ричард.
– Если вы считаете, что за Круг наследники всех дворянских семейств обязательно должны стать злыми, мелочными, гордыми, Разрубленный Змей знает какими еще... Тогда между мной и вами может начаться тяжелая война.
– Это понятно, - торопливо промолвил Эстебан, чье выражение лица оставалось таким же дерзким, однако утратило насмешливый вызов.
– Не думайте, что я вас боюсь, только я согласен на перемирие
– Можно подумать, эти соображения исключают страх...
– Это значит... Вы отказываетесь?
– на смуглом лице единственного наследника и гордости Жоана Колиньяра проступили недоумение, растерянность и гнев - из-за того, что опальный Ричард не пожелал принять его расположения.
С минуту Дикон боролся с собой, но наконец смог поднять голову и задумчиво посмотреть в темные злые глаза: в них отплясывали закатные твари. В них горел огонь негодования и слабо теплилась надежда, обижать напрасно этого человека не хотелось. В конце концов, юноша, проделавший долгий и небезопасный путь по Лаик в пять утра лишь для того, чтобы принести извинения, просто не мог быть плохим.
– Я соглашаюсь, - наконец сказал он, собравшись с мыслями, - при условии, что мы с вами для всех окружающих останемся недругами. Так и вы избежите неприятных разговоров при встрече с отцом, и я сумею избежать некоторых проблем.
Карие глаза потеплели, а на смуглых скулах заиграл румянец.
– Я понял вас, унар Ричард.
– Я рад этому. А теперь вам пора. Удачи.
Оставшись в одиночестве, Ричард постоял еще немного, вслушиваясь в удаляющиеся шаги, а потом опрометью кинулся к письменному набору. На листе сероватой бумаги появилась первая запись:
«Четвертый день номер один. Первое событие. Лучшие Люди приносят Людям Чести свои извинения и желают не враждовать с ними. Останки Алана Окделла в гробу (если они вообще там остались) крутятся не переставая.»
Позднее, после утренних занятий, в начатых записях унара Ричарда появилась еще одна прелюбопытная чужому глазу заметка:
«Четвертый день номер один. Второе событие. Представители старой знати не чураются Лучших Людей, но косят на них лиловым... то есть серым глазом во время случайных встреч и на занятиях, а потом ненароком опрокидывают на ногу одного из них стул. У унара Валентина действительно лиловые глаза».
Страшно.
Невыносимо.
Мучительно.
Как он мог не заметить этого в первый день?
Когда Ричард перечитывал перед сном старательно выведенные окделльским размашистым почерком заметки, его трясло. Дрожали руки, стучали зубы от ужаса, и, заговори с ним кто-нибудь сейчас, непременно заплетался бы язык. Почему, ну каких закатных тварей, ни один из менторов, ни отец Герман не заметил этих проклятых лиловых искр, которые видно при свете дня?! А тихая и медленная речь? А беспричинные слезы на длинных ресницах?!
Странно, что он еще никого не сожрал.
Они едят души, оставляя пустыми тела, и останки медленно гниют в земле. Все слова старой Нэн, грозные и жуткие, медленно, но верно становились частью его, Ричарда, реальности. Проникая в самую незащищенную глубь юношеской души, детский страх, возросший до огромного размера, поглощал ее, заполнял собой...
Неважно. В Валентина вселилась
Или Тварь он сам. Думай, Повелитель Скал, надежда Надора и герцогини Мирабеллы в особенности, думай! Потомок Ричарда Горика ты или глупый порось, не замечающий очевидных вещей?!
Откуда-то пришло понимание того, что со взрослыми в «загоне» делиться не следует - они не поверят и выставят унара Ричарда смутьяном. Так нельзя, обязательно есть другой выход. Однако, чтобы его найти, требуется развернуться и посмотреть детскому страху в лицо.
Задув свечу, Ричард коротко и грустно рассмеялся, а потом бросился в холодную постель, не раздеваясь.
Глава 6. Вселяющий ужас
Школа оруженосцев Лаик - поистине странное и завораживающее место, временами пугающее своей излишней мрачностью и сырым холодом, веявшим из каждого угла. Ричард успел осмотреться здесь за шестнадцать дней, и даже изучить каждый извилистый коридор первого этажа. Если подниматься на второй и выше, без чьего-либо сопровождения, пронырливые и вездесущие слуги решат, что неблагонадежный унар слишком много себе позволяет, и доложат капитану Арамоне. А тот и рад будет принять меры - страшно представить, какие.
Шагая по этим тихим пустынным коридорам после вечерней молитвы, Ричард почти ничего не боялся - он даже нарочно припозднился, ускользнув из поля зрения однокорытников и отца Германа, и шмыгнул в соседнюю с молельной незапертую комнату. Как только стихли множественные шаги, юноша осторожно прошел немного левее, покинув ее, и оказался в узеньком тесном коридоре, ведущем куда-то вглубь бывшего аббатства. Чем думал Франциск Оллар, делая в этом пугающем месте школу для дворянских отпрысков, сейчас понять невозможно, но унар Ричард, что дышал через раз и замирал от любого, даже показавшегося шороха, понимал, что определенно не мозгами.
А жаль. Унарам нужна безопасность, жаль, что Арамона строит из себя напыщенного индюка и не делает ничего полезного, кроме... Хотя именно так - ничего полезного. Однажды человеколюбие погубит Ричарда с большим и оглушительным треском.
Стоять. Замереть на месте и вслушиваться в звуки. Если Тварь отошла по своим твариным делам, отстав от других унаров, она должна пойти именно тут, ибо этот коридор - самый узкий и незаметный, слуги привыкли к большим и широким. Ричард прикусил губу до боли и солоноватого привкуса, когда услышал приглушенные шаги. Они приближались. Сердце колотилось, словно безумное, срывалось дыхание, будто после быстрого бега, а по правому виску медленно сползали струйки холодного пота, который обычно заливает лицо во время резкого пробуждения после дневных снов.
Топ. Топ. Топ. Шаги размеренные и неспешные, а их гулкое страшное эхо отдается от стен.
Надо молчать и слушать, и, что самое главное, не шевелиться. А если придется, то и не дышать.
Топ. Топ.
Захлестнувший юношу страх принадлежал всего-навсего зареванному семилетнему мальчику, не более, но Разрубленный Змей, почему он не проходит? Откуда это невыносимо-жгучее, ядовитое предчувствие, распустившее в груди острые лепестки отчаяния, того, что Тварь сейчас подойдет и съест его заживо. Ведь это Валентин?