Песнь об Ахилле

Миллер Мадлен

— Мужи Эллады!

Все в удивлении обернулись на крик. Ахилл стоял на верхушке кучи щитов, сброшенных на помост. Он выглядел героем, лучшим до самых кончиков ногтей — сильный и прекрасный; лицо его было необычайно серьезным.

— Вы гневаетесь, — сказал он.

Это привлекло их внимание. Они гневались. Необычным было то, что полководец признавал за своим войском право это чувствовать.

— Скажите же, что вызвало ваш гнев, — сказал он.

— Мы хотим уйти! — раздались голоса из середины толпы. — Эта война безнадежна!

— Военачальник лгал нам!

После этого возгласа раздалось одобрительное

бормотание.

— Уже четыре года! — этот выкрик был самым злобным. Я не мог винить их. Для меня эти годы были облегчением, временем, вырванным из рук несчастливой судьбы. Но для них это было время, украденное у их жен и детей, у их семей и дома.

— Вы вправе задавать такие вопросы, — сказал Ахилл. — Вам кажется, что вас провели — ведь вам обещали победу.

— Да!

Я видел как лицо Агамемнона словно свело судорогой от ярости. Но он был окружен толпой, он не мог говорить, как не мог и освободиться.

— Скажите же, — проговорил Ахилл, — полагаете ли вы, что Аристос Ахайон станет сражаться в безнадежной войне?

Люди молчали.

— Итак?

— Нет, — подал голос кто-то.

Ахилл величественно кивнул. — Нет. Я бы не стал, и клянусь в том самой торжественной из клятв. Я здесь, потому что верю в нашу победу. И я останусь до конца.

— Тебе-то хорошо, — раздался еще один голос. — А если кто-то желает уйти?

Агамемнон приготовился ответить, и я легко мог представить, что он скажет. «Ни один не уйдет! Дезертиры будут казнены!» Но ему повезло, что Ахилл опередил его.

— Вы вольны уйти, когда пожелаете.

— Вольны? — раздались голоса.

— Разумеется. — Он помолчал, потом улыбнулся самой дружеской улыбкой. — Но я тогда заберу себе ваши доли сокровищ, когда мы возьмем Трою.

Я ощутил напряжение, повисшее в воздухе после его слов, а потом раздались одобрительные смешки. Царевич Ахилл говорил о сокровищах, которые должно было захватить, и вот тут в дело вступала алчность.

Ахилл заметил перемену. Он сказал: — Пришло время выйти на поле боя. Троянцы, боюсь, уже думают, что мы их боимся, — он вырвал из ножен ярко вспыхнувший на солнце меч. — Кто из вас убедит их в обратном?

Раздались одобряющие крики, сопровождаемые лязганьем — люди разбирали брошенное было оружие, брались за копья. Убитого подняли и унесли, и все сказали, что он всегда только мутил воду. Ахилл спустился с помоста и, отвесив Агамемнону приличествующий поклон, ушел. Царь Микен не сказал ничего. Но я видел, как он еще долго следил глазами за Ахиллом.

* * *

После едва не вспыхнувшего бунта Одиссей придумал, как держать людей относительно занятыми — взялись строить гигантскую ограду, тянущуюся вокруг всего лагеря. Десять миль — такова была ее длина, она призвана была отгородить шатры и корабли от равнины. У основания должен был быть ров, утыканный острыми кольями.

Когда Агамемнон оповестил всех об этих планах, я был уверен, что люди сразу разгадают уловку. За все годы войны ни разу не случилось так, чтоб опасности подверглись лагерь и корабли, каким бы ни был натиск троянцев. Да и, кроме всего, кто бы мог живым миновать Ахилла?

Но вперед выступил Диомед, восхваляя план и пугая людей описанием набегов и сцены горящих кораблей. Последнее было самым действенным — без кораблей мы не могли вернуться домой. Так что глаза людей загорелись

рвением. И пока они, взявши топоры и мерные рейки, устремились в лес, Одиссей отыскал настоящего зачинщика — Терситом звали его, — и избил его до беспамятства.

Это было концом бунтов под Троей.

* * *

После этого все изменилось, то ли из-за работ над стеной, то ли от облегчения после того, как угроза насилия миновала. Все мы, от последнего солдата до самого высокого военачальника, стали считать Трою чем-то вроде дома. Наше вторжение стало обыденностью, почти ремеслом. Ранее мы жили как пришлецы из других земель, устраивали набеги и жгли селения. Теперь же мы начали строиться, и строили не только стену, но и что-то вроде городских строений — кузню, загоны для захваченного в селениях скота и даже гончарню. В последней владевшие гончарным ремеслом пытались заменить хоть чем-то разбитую посуду — большинство из того, что мы взяли с собой, треснуло и протекало от небрежного обращения. Да и все, чем мы пользовались теперь, было переделано, перелицовано, залатано и заклепано. Лишь личное оружие царей оставалось блестящим как новенькое.

Да и люди перестали выглядеть воинами, скорее поселянами. Все, кто отплывал от Авлиды как критяне, киприоты и аргивяне, теперь стали просто греками, будто племена сплавились в котле под девизом отличности от троянцев, делясь пищей и женщинами, одеждой и рассказами о битвах; отличия между ними сглаживались. На поколения вперед не будет войн меж теми, кто был вместе под Троей.

* * *

Даже я не стал исключением. В течение всего этого времени — шесть, семь лет, в которые я все более времени проводил в шатре Махаона и все менее с Ахиллом на поле боя, — я хорошо узнал многих людей. Все хоть раз да попадали в шатер лекаря, пусть и по причине всего лишь сломанного пальца или вросшего ногтя. Даже Автомедон как-то пришел, прикрывая рукой кровоточащий ужасный ожог. Мужчины брюхатили рабынь и приводили их с раздутыми животами, и мы принимали нескончаемых орущих младенцев, а потом лечили, когда они становились старше.

И приходили в шатер не только простые воины — со временем я также узнал и царей. Нестор, которому в конце дня непременно требовался подогретый сироп с медом от кашля, Менелай и опийная настойка от головной боли, больной желудок Аякса. Меня трогало то, насколько они доверяли мне, с какой надеждой обращались ко мне в поисках на облегчение. Я начинал любить их, вне зависимости от того, сколь неприятны они были во время военных советов.

Я заслужил уважение, свое место в лагере. Меня звали, зная мои быстрые руки и то, что я старался причинить как можно менее боли. Все реже Подалирий вступал на смену своему брату — когда в шатре не было Махаона, его место занимал я.

Теперь я, удивляя Ахилла, окликал знакомых, пока мы прогуливались по лагерю. Мне всегда приятно было видеть, как они приветливо махали мне в ответ, указывали на шрамы от удачно затянувшихся ран.

Когда мы миновали их, Ахилл качал головой. — Как ты только их всех помнишь? Клянусь, для меня они все на одно лицо.

Я же смеялся и указывал ему на них. — Вон Сфенел, колесничий Диомеда. А это Подарк, чей брат, помнишь, первым пал в войне.

— Слишком их много, — сказал он. — Насколько проще, если они просто будут помнить меня.