Песнь об Ахилле

Миллер Мадлен

* * *

Кружок, который собирался у нашего очага, поредел, так как женщины одна за другой обзаводились мирмидонянами-любовниками, которые потом становились мужьями. Более они не нуждались в нашем огне, обзаводясь собственным. Мы радовались. Смех, голоса страсти и удовольствия, звучащие в ночи, и даже надутые животы — мирмидоняне довольно улыбались, — все это было во благо, словно золотые стежки их счастья окаймляли наше.

Со временем осталась одна Брисеида. Она не заводила любовников, хоть красота ее и привлекала очень многих мирмидонян. Вместо этого она стала кем-то вроде всеобщей тетушки — со сластями

и любовными снадобьями, и платком для утирания слез. Именно такими я помню наши вечера под Троей — мы с Ахиллом рядом друг с другом, улыбающийся Феникс, Автомедон, сыпящий бесконечными шуточками, и Брисеида с ее загадочным взглядом и звенящим смехом.

* * *

Я проснулся до рассвета, ощутив прохладное дуновение утреннего ветерка. Был день празднеств, приношение первых плодов богу Аполлону. От Ахилла, лежащего рядом, веяло теплом, его обнаженное тело отяжелело ото сна. В шатре было очень темно, но я мог разглядеть его лицо, сильную линию челюсти и нежный изгиб брови. Я захотел, чтоб он пробудился и открыл глаза. Тысячи тысяч раз я видел это, но никогда не уставал смотреть вновь и вновь.

Моя рука легко легла на его грудь, лаская мышцы. Мы оба возмужали, стали сильнее с того дня в белом шатре посреди поля. Порой я с изумлением ловил собственное отражение. Я теперь выглядел вполне мужчиной, широкоплечим как отец, но много выше.

Он вздрогнул под моей рукой, и я ощутил, как во мне просыпается желание. Я отбросил прочь покрывало, желая видеть его всего. Потянулся и прижался губами к его коже, покрывая нежными поцелуями его грудь и спускаясь к животу.

Рассвет просочился в отвор шатра. Стало светлее. Я поймал то мгновение, когда он проснулся и узнал меня. Наши руки сомкнулись, ладони прошлись путями, хожеными великое множество раз, и все же каждый раз это было внове.

Некоторое время спустя мы встали и позавтракали. Откинули полог шатра, впуская свежий воздух, он приятно обвеял влажную кожу. В открытый отвор мы видели снующих по лагерю в повседневных заботах мирмидонян. Видели, как промчался к морю купаться Автомедон. Видели само море, влекущее и по-летнему нагретое солнцем. Моя рука привычно лежала на его колене.

Она не вошла в отвор. Она просто появилась в самой середине шатра, где за миг до того было пусто. Я коротко выдохнул и быстро убрал руку. Зная, что это глупо — она была богиней и могла видеть нас когда пожелает.

— Матушка, — приветствовал ее Ахилл.

— Мне было дано предупреждение, — слова вырывались, будто злые укусы острого совиного клюва, терзающие кость. В шатре было сумеречно, но кожа Фетиды сияла ярким холодным светом. Я видел каждую черточку ее лица, каждую складку ее блестящего одеяния. Так много времени прошло с тех пор, как я видел ее на Скиросе. С тех пор я изменился, набрал силы, вырос, у меня росла борода, которую приходилось сбривать. Но она оставалась прежней. Уж конечно, она-то не менялась.

— Аполлон гневается и собирается выступить против греков. Ты сегодня принесешь ему жертву?

— Принесу, — сказал Ахилл. Мы всегда приходили на празднества, где обязательно перерезались глотки и вытапливался жир жертвенных животных.

— Ты должен принести жертву, — сказала она. Взгляд ее был устремлен на Ахилла, меня она словно не видела. — Гекатомбу. — Величайшее из наших жертвоприношений, сотня овец или коров. Лишь самые богатые и могущественные могли позволить себе такое беспримерное

благочестие. — Что бы ни делали остальные, ты сделай это. Боги выбирают, на чьей стороне им быть, и ты не должен вызывать их гнев.

Потребуется почти целый день, чтобы забить их, и лагерь не менее недели будет пахнуть как бойня. Но Ахилл кивнул. — Мы так и сделаем, — пообещал он.

Ее губы крепко сжались, два алых росчерка, словно края открытой раны.

— Еще одно, — сказала она.

Даже несмотря на то, что она на меня не смотрела, она была пугающей. За ней вставала целая вселенная, полная могучими и гневными божествами и тысячью грозящих опасностей.

— Что же?

Она заколебалась и страх сжал мое горло. То, что способно заставить богиню замолчать, должно быть воистину пугающим.

— Пророчество, — сказала она. — Лучший из мирмидонян падет прежде чем минуют два года.

Лицо Ахилла было застывшим, застывшим каменно. — Мы знали, что это грядет, — сказал он.

Короткое покачивание ее головы. — Нет. В пророчестве сказано, что ты все еще будешь жив, когда это случится.

Ахилл нахмурился. — И что, по-твоему, это значит?

— Я не знаю, — сказала она. Ее глаза были сейчас огромными черными омутами, разверзшимися так широко, будто она желала поглотить его, вернуть его в свое чрево. — Я боюсь обмана. — Хорошо известно, что богини Судьбы любят такие загадки, неясные и темные, пока последний кусочек головоломки не ляжет на место. А потом становящиеся до горечи ясными.

— Будь осторожен, — сказала она. — Береги себя.

— Буду осторожен, — ответил Ахилл.

Меня она словно и не видела, не замечала моего присутствия, но вот ее взгляд упал на мое лицо, и она поморщилась, будто от смрада. И снова взглянула на него. — Он тебя не стоит. И никогда не стоил.

— В этом мы не достигнем согласия, — отвечал Ахилл. Так, как, должно быть, отвечал множество раз до того.

Она издала низкий протестующий звук, затем исчезла. Ахилл повернулся ко мне. — Она боится.

— Я знаю, — сказал я. Сглотнул, стараясь избавиться от ужаса, комком подкатившего к горлу.

— Как ты думаешь, кто это «лучший из мирмидонян»? Если уж я исключаюсь.

Я вспомнил поочередно всех наших военачальников. Подумал про Автомедона, который стал верным и надежным соратником Ахилла на поле битвы. Но лучшим назвать его я не мог.

— Я не знаю, — сказал я.

— Не думаешь ли ты, что речь о моем отце? — спросил он.

Пелей, оставшийся во Фтии; сражавшийся с Гераклом и Персеем. Известный своими храбростью и благочестием, пусть это и не войдет в предания и не останется в веках. — Возможно, — признал я.

Мы помолчали. Затем он сказал: — Полагаю, мы скоро узнаем это.

— Это не ты, — ответил я. — По крайней мере не ты.

В тот день мы совершили жертвоприношение, как велела его мать. Мирмидоняне разожгли на алтаре большой огонь, и я держал чаши с кровью, пока Ахилл перерезал глотку за глоткой. Мы сожгли лучшие части туш вместе с ячменем и плодами граната, и лучшим вином увлажнили угли. Аполлон гневается, сказала она. Один из самых могущественных из наших богов, со стрелами, что способны остановить человеческое сердце, стремительными как лучи солнца. Я никогда не отличался благочестием, но в тот день я возносил моления Аполлону так рьяно, что мог бы соперничать в этом с Пелеем. И кем бы ни был лучший из мирмидонян, я попросил милости божества и для него.