Песнь Соломона
Шрифт:
Значит, заблудились мы, и ветер воет вовсю, и впереди маячит спина нашего папы. А мы дети, перепуганные дети. Мейкон все твердил мне, мол, мы боимся того, чего на самом деле не существует. А какая разница, существует то, чего мы боимся, или нет? Помню, как-то я стирала для мужа с женой, а было это в Виргинии. И вот однажды входит муж на кухню, весь дрожит и спрашивает, не сварила ли я кофе. Я говорю, что это вас так скрутило, уж больно вид у вас скверный, а он говорит, что и сам, мол, ничего не поймет, только ему почему-то кажется, что он вот-вот упадет со скалы. А под ногами у него линолеум, желтый, белый и красный, ровнехонький и гладкий, как утюг. Он сперва за дверь
— Вы спасли ему жизнь, — сказал Гитара.
— Ничего подобного. Он не успел еще в себя прийти, как в кухню вошла его жена. Она меня спросила, что я делаю, а я ответила.
— Ответили… что? Что вы сказали ей?
— Сказала правду. Мол, я его держу, чтобы он не упал со скалы.
— Голову наотрез, ему тут самому захотелось спрыгнуть с этой скалы. Быть того не может, чтобы его жена вам поверила.
— Сначала нет. Но как только я разжала руки, он рухнул на пол. Очки вдребезги, лицо разбил. Он ничком упал, прямо в пол лицом. И вот что я скажу вам. Падал он медленно, долго. Даю слово. Три минуты, целых три минуты ушло на то, чтобы человек свалился на тот самый пол, что был у него под ногами. Не знаю уж, была ли там скала, но он целых три минуты с нее падал.
— Он умер? — спросил Гитара.
— Сразу же дух вон.
— Кто застрелил вашего отца? Вы ведь сказали, его кто-то застрелил? — Глаза мальчика горели любопытством.
— Да, он взлетел на пять футов вверх…
— Кто в него стрелял?
— Кто — я не знаю, и почему — не знаю. Знаю только то, что вам сказала: что, где, когда.
— Вы не сказали где, — не отставал Гитара.
— Нет, сказала. На заборе.
— А где был забор?
— На нашей ферме.
Гитара расхохотался, но его сверкающие глаза особого веселья не выражали.
— А где была ферма?
— В округе Монтур.
Вопросы по поводу «где?» исчерпались.
— Ну ладно, а когда?
— Когда он там сидел, на том заборе.
Гитара почувствовал то же, что чувствует сыщик, все усилия которого потерпели крах.
— В каком году это было?
— В том самом году, когда прямо на улицах стреляли ирландцев. Револьверы поработали неплохо в том году, и могильщики тоже, это уж точно. — Пилат положила на стол крышку от бочонка. Потом вынула из миски яйца и принялась счищать с них скорлупу. Губы ее шевелились: она передвигала языком во рту апельсиновое зернышко. И только очистив яйца и разломив их, так что мальчики смогли убедиться: оранжевая сердцевинка и в самом деле была как влажный бархат, — Пилат продолжала рассказ. — Как-то утром мы проснулись, когда солнце прошло примерно четверть своего пути по небу. До чего же солнце было яркое. А небо — голубое. Как ленты на маминой шляпке. Видите ту полоску в небе? — Она указала в окно. — Вон там, за ореховыми деревьями. Видите? Прямо над ними.
Они глянули в окно и увидели за домами и деревьями полоску уходящего вдаль неба.
— Такой же цвет, — сказала она, будто сделав очень важное открытие. — Точно такого же цвета были ленты на маминой шляпке. Я запомнила эти ленты на всю жизнь. А вот как ее звали, не знаю.
Пилат неторопливо собирала в кучку яичную скорлупу, осторожно сгребая ее растопыренными пальцами. Мальчики напряженно замерли: они боялись сбить ее неосторожным словом и боялись все время молчать — а вдруг она перестанет рассказывать дальше.
— Как листья на ветру, — пробормотала она, — совсем как листья.
Внезапно она встрепенулась, и у нее вырвался крик, напоминавший уханье совы:
— У-у-у! Иду, сейчас иду.
Ни Молочник, ни Гитара не слышали, что к дому кто-то подошел, но Пилат уже вскочила и бросилась к двери. Не успела она до нее добежать, как кто-то распахнул ее ударом ноги, и Молочник увидел согнутую девичью спину. Девушка тащила, ухватившись за край, большую, на пять бушелей, корзину, наполненную ягодами, похожими на ежевику, а какая-то женщина подталкивала корзину с другой стороны, приговаривая: «Осторожно, детка, тут порожек».
— Все уже, — ответила ей девушка. — Толкай.
— Самое время, — сказала Пилат. — Вот-вот стемнеет.
— У Томми грузовик сломался, — тяжело дыша, пояснила девушка. Когда они наконец втащили в комнату корзину, девушка выпрямилась и повернулась к ним лицом. Но Молочнику совсем не обязательно было видеть ее лицо: он влюбился в нее, еще когда она стояла к нему спиной.
— Агарь, — Пилат обвела взглядом комнату, — это Молочник, твой брат. А это его друг. Как тебя звать-то, красавец?
— Гитара.
— Любишь, что-ли, на гитаре играть?
— Он ей вовсе не брат, мама. Они двоюродные, — сказала женщина, толкавшая корзину.
— Это все равно.
— Совсем не все равно. Верно, детка?
— Верно, — сказала Агарь. — Есть разница.
— Вот видишь. Разница есть.
— А какая же разница, Реба? Ты у нас все знаешь.
— Реба посмотрела в потолок:
— Брат называется братом, если у вас обоих одна и та же мать или если оба вы…
Тут Пилат ее перебила:
— Я спрашиваю, есть ли разница в том, как ты относишься к родным и к двоюродным? Разве ты не одинаково к ним относишься?
— Не в этом дело, мама.
— Замолчи, Реба. Я говорю с Агарью.
— Верно, мама. И к родным и к двоюродным нужно относиться одинаково.
— Ну, а тогда зачем понадобилось их неодинаково называть, если никакой разницы нет? — Реба подбоченилась и сделала большие глаза.
— Пододвиньте-ка сюда качалку, — сказала Пилат. — Если хотите помочь нам, мальчики, вам придется встать с места.
Женщины волоком подтащили на середину комнаты корзину, полную коротеньких колючих веточек ежевики.
— Что нужно делать? — спросил Гитара.
— Оборвать с этих проклятых веток ягодки и постараться их не раздавить. Реба, давай сюда второй чугунок.
Агарь, пышноволосая, с огромными глазами, оглядела комнату.
— Может, внести сюда кровать из спальни? Тогда мы все усядемся.
— Для меня и пол сгодится, — заметила Пилат и, присев на корточки, осторожно вытащила веточку из корзины. — Это все, что вы раздобыли?