Песнь Соломона
Шрифт:
— Мне нужно! — В его голосе послышались плаксивые нотки.
— Ты уверен? — спросила мать. Он посмотрел на нее. — Пожалуй, придется остановиться, — сказала, ни к кому не обращаясь, Руфь. Она мельком глянула в окно — городские улицы остались позади.
Мейкон ехал, не снижая скорость.
— А себе мы тоже купим участок на берегу или ты просто продаешь землю?
— Я ничего не продаю. Собираюсь купить и сдавать ее в аренду, — ответил дочери Мейкон.
— Ну, а мы сами…
— Мне нужно выйти, —
— …тоже будем там жить?
— Возможно.
— Одни? Или кто-то еще? — с любопытством спрашивала Коринфянам.
— Не могу сказать. Но через несколько лет… скажем, лет через пять, а может, десять, многие цветные разбогатеют так, что смогут покупать себе там участки. Многие, попомни мое слово.
Магдалина, именуемая Линой, глубоко вздохнула.
— Вон там можно было бы остановиться, папа. А то он напрудит на сиденье.
Мейкон посмотрел на нее в зеркальце и замедлил ход.
— Кто с ним выйдет? — Руфь нерешительно взялась за ручку двери.
— Только не ты, — сказал ей Мейкон.
Руфь подняла глаза на мужа. Хотела что-то сказать, но промолчала.
— И не я, — это заявила Коринфянам. — У меня туфли на высоких каблуках.
— Пошли, — вздохнула Лина. Они вышли из машины, маленький мальчик и взрослая сестра, и скрылись среди деревьев, которые подступали в этом месте к самому шоссе.
— Так ты в самом деле думаешь, в нашем городе есть много цветных — я говорю о приличных людях, — которые бы захотели купить там участок?
— Им совсем не обязательно жить в нашем городе, Коринфянам. В летний домик можно ездить на машине. Белые всегда так делают. — Мейкон побарабанил пальцами по рулю — он не выключил мотор, и руль слегка подрагивал.
— Негры не любят воду, — хихикнула Коринфянам.
— Полюбят, когда она станет их собственностью, — сказал Мейкон. Он выглянул в окно и увидел, как из-за дерева показалась Магдалина, именуемая Линой. В руке она держала большой и яркий букет цветов, но лицо было сердито насуплено. На подоле ее голубого платья темнели мокрые пятна, похожие на следы от пальцев.
— Он меня обрызгал, — сказала она. — Он меня обрызгал, мама. — Она чуть не плакала.
Руфь сочувственно причмокнула языком. Коринфянам засмеялась:
— Я же говорила, негры не любят воду.
Мальчик сделал это не нарочно. Лина отошла в сторонку и стала рвать цветы, потом вернулась, а он, хотя еще и недоделал, быстро повернулся, услыхав у себя за спиной звук шагов. Так уж он привык — он все время был сосредоточен на том, что происходит у него за спиной. Словно будущего для него не было.
Но если будущее так и не объявилось, зато раздвинуло свои пределы настоящее, и малыш, так неуютно чувствовавший себя в «паккарде», пошел в школу и в возрасте двенадцати лет встретил мальчика,
Гитара сказал, что он ее знает. Даже был у нее в доме.
— Ну и как там? — спросил Молочник.
— Свет… прямо глаза слепит, — сказал Гитара. — Свет и все коричневое. А еще запах.
— Скверный запах?
— Не знаю. Ее запах. Узнаешь сам.
Все невероятные и в то же время вполне правдоподобные истории о сестре его отца, о женщине, к которой отец запретил ему даже подходить близко, вскружили голову обоим мальчуганам. И тому и другому хотелось немедленно, сейчас же все узнать — у них и право есть все выяснить, и причина. Если на то пошло, Гитара с ней знаком, а Молочник — ее племянник.
Она сидела на ступеньке своего дома, широко расставив ноги, одетая в длинное черное платье с длинными рукавами. Голова у нее тоже была повязана чем-то черным, и единственным ярким пятном — они заметили его еще издали — был апельсин, который она чистила. Она вся состояла из острых углов, вспомнил он впоследствии, — колени, локти. Стопа одной ноги нацелена на восток, второй — на запад.
Потом, когда они подошли ближе и смогли разглядеть медную коробочку, прицепленную к мочке ее уха, Молочник понял, что и эта странная серьга, и апельсин, и нелепое черное одеяние так притягивают к ней, что перед этой притягательной силой пасуют и все предостережения, и отцовская мудрость.
Гитара заговорил первым: он был постарше, ходил уже в среднюю школу, и в отличие от приятеля ему не нужно было преодолевать себя и делать над собой усилие.
— Э-эй! — сказал он.
Женщина окинула мальчиков взглядом. Сперва Гитару, потом Молочника.
— Что это за слово ты сказал?
Ее голос звучал мягко, но в то же время что-то как бы постукивало в нем. Молочник не сводил глаз с ее пальцев, продолжавших чистить апельсин. Гитара усмехнулся и пожал плечами.
— Я хотел сказать: здрасьте.
— Тогда и говори то, что хотел сказать.
— Ладно. Здрасьте.
— Так-то лучше. Что вам нужно?
— Ничего. Мы просто мимо шли.
— Не шли, а пришли — так мне сдается.
— Если вы хотите, чтобы мы ушли, мисс Пилат, мы уйдем, — негромко проговорил Гитара.
— Я-то ничего не хочу. Это вы чего-то хотите.
— Мы хотим спросить у вас про одну вещь. Гитара сбросил напускное безразличие. Прямота этой женщины требовала и от него, чтобы в разговоре с ней он высказывался определенно и точно.
— Спроси про эту вещь.
— Кто-то сказал, у вас нет пупка.
— Это и есть твой вопрос?
— Да.
— Что-то непохоже на вопрос. Скорей, похоже на ответ. А ты задай вопрос.
— Он есть у вас?