Песнь Соломона
Шрифт:
— Ногами? — возмутилась Пилат. — Кто это делает вино ногами?
— Наверное, вкусно получается, мама, — сказала Агарь.
— А я думаю, гадость жуткая, — сказала Реба.
— А у вас хорошее вино, Пилат? — спросил Гитара.
— Чего не знаю, того не знаю.
— Это как же?
— Никогда его не пробовала. Молочник засмеялся.
— Продаете вино, а сами его даже не пробовали?
— Люди покупают вино не для того, чтобы его пробовать. Покупают, чтобы напиться.
— По крайней мере раньше покупали, — кивнула Реба. —
— Кому она нужна, наша самогонка. Кризис-то кончился, — сказала Агарь. — Теперь у всех есть работа. Денег хватает, можно купить «Четыре розы».
— Многие и сейчас покупают, — возразила ей Пилат.
— А сахар где вы достаете? — поинтересовался Гитара.
— На черном рынке, — ответила Реба.
— Какие «многие»? Ты, мама, уж не сочиняй. Если бы Реба не выиграла эти сто фунтов бакалейных товаров, мы бы с голоду померли прошлой зимой.
— Не померли бы. — Пилат сунула в рот новую веточку.
— Еще как бы померли.
— Агарь, не надо спорить с мамой, — шепотом сказала Реба.
— Кто бы накормил нас? — не унималась Агарь. — Мама может прожить без еды несколько месяцев. Как ящерица.
— Ящерица так долго живет без еды? — спросила Реба.
— Что ты, девочка, никто не собирается морить тебя голодом. Разве ты когда-нибудь бывала голодной? — тревожно спрашивала внучку Пилат.
— Конечно, нет, — ответила вместо дочери Реба.
Агарь бросила еще одну веточку в кучку лежащих на полу общипанных веток и потерла пальцы. Их кончики были багрового цвета.
— Да, иногда я бывала голодной.
Пилат и Реба с быстротою птиц вскинули головы.: Они всматривались некоторое время в лицо Агари, затем переглянулись.
— Деточка, — проговорила Реба очень тихо. — Ты была голодной, детка? Почему же ты нам не сказала? — Она жалобно смотрела на дочь. — Мы приносили тебе все, что ты хотела, детка. Все, что ты хотела. Ты ведь знаешь это и сама.
Пилат выплюнула веточку на ладонь. Лицо ее застыло в неподвижности. Сейчас, когда губы перестали наконец шевелиться, ее лицо напоминало маску. Будто кто-то вдруг выключил свет, подумал Молочник. Он всмотрелся в лица всех трех женщин. Лицо Ребы сморщилось. По щекам струились слезы. Неподвижное, как смерть, лицо Пилат выражало в то же время напряженность, словно в ожидании какого-то знака. Пышные полосы прятали профиль Агари. Она сидела, наклонясь вперед, прижав локти к бедрам и потирая пальцы, которые в наступающих сумерках казались вымазанными в крови. У нее были очень длинные ногти.
Молчание затянулось. Прервать его не рисковал даже Гитара.
Потом Пилат сказала:
— Реба. Она не про еду.
Как видно, Реба сперва не поняла, потом лицо ее медленно прояснилось, но она ничего не сказала. Пилат снова принялась обрывать ягоды, тихонько что-то про себя напевая. Вскоре Реба присоединилась к ней, и какое-то время они напевали вместе в унисон друг другу, а затем Пилат запела:
О,Когда обе женщины запели хором, Агарь подняла голову и тоже запела:
О, Сладкий мой, ты улетел, О, Сладкий мой, уплыл, ушел, О, Сладкий мой, небо пронзил, Сладкий ты мой, уплыл домой.У Молочника перехватило дыхание. Голос Агари подхватил и унес те обломки сердца, которые он мог до этого мгновения еще назвать своими. И когда ему показалось, что он теряет сознание, раздавленный бременем чувств, он робко покосился на приятеля и увидел, как лучи заходящего солнца золотят глаза Гитары, оставляя в тени лукавую полуулыбку.
Восхитительные события этого дня приводили еще в больший восторг Молочника, оттого что им сопутствовала таинственность и ощущение собственной дерзости; впрочем, и таинственность, и дерзость испарились спустя час после того, как домой возвратился отец. Фредди известил Мейкона Помера, что его сын «нынче пьянствовал в питейном заведении».
— Врет он! Мы ничего не пили! Ничего. Гитара попросил стакан воды, но и воды ему тоже не дали.
— Фредди никогда не лжет. Он искажает факты, но не лжет.
— Нет, он тебе наврал.
— Насчет того, что вы там пьянствовали? Возможно. Но вы ведь были там, это правда, да?
— Да, сэр. Это правда. — Молочник взял тоном ниже, но что-то в его голосе еще напоминало о недавнем мятеже.
— А что тебе было велено?
— Ты мне сказал, чтобы я не смел туда ходить и разговаривать с Пилат.
— Верно.
— Но ты не объяснил мне почему. Они наши родственники. Пилат — твоя родная сестра.
— А ты мой родной сын. И будешь делать то, что я тебе велю. С объяснениями или без объяснений. Пока я тебя кормлю, ты будешь делать то, что тебе сказано.
В пятьдесят два года Мейкон Помер выглядел не менее внушительно, чем десять лет назад, когда Молочник считал, что выше и крупнее его папы не существует ничего на свете. Даже дом, в котором они жили, казалось ему, был меньших размеров. Но сегодня он встретил женщину, такую же высокую, и, стоя рядом с ней, почувствовал, что он и сам высок.
— Я понимаю, я самый младший в семье, но я все же не грудной младенец. А ты со мной обращаешься, будто с младенцем, твердишь все время, что не обязан мне ничего объяснять. И чего ты этим добился, как ты думаешь? Что я чувствую себя младенцем, вот и все. Двенадцатилетний младенец!