Песнь Соломона

Моррисон Тони

— Молочник!

— А?

— Твой папа ударил по лицу твою маму? Верно это?

— Верно. Ударил.

— Ты его стукнул, верно?

— Верно.

— И никто тебе за это спасибо не сказал. Верно?

— Точно. Снова верно.

— Ни мать, ни сестры, а отец тем паче.

— Он тем паче. Верно.

— Разозлился и намылил тебе холку будь здоров.

— Верно. Хотя нет. Нет. Он…

— Он по-хорошему поговорил с тобой?

— Точно!

— Объяснил все, что и как.

— Ага.

— Насчет причины — почему

он ее ударил.

— Угу.

— И оказалось, речь идет о каких-то давнишних делах? Все началось, когда тебя еще на свете не было?

— Точно! Ты мудрейший из темнокожих. Надо бы в Оксфордский университет сообщить, какое юное дарование объявилось у нас в городе.

— А тебе-то вовсе ни к чему, чтобы он выкладывал все эти давние секреты, не имеющие отношения к тебе, не говоря уж о том, что помочь ты все равно ничем не можешь.

— Суть изложена совершенно верно, Гитара Бэйнс, доктор философии.

— Но все-таки он тебя растревожил?

— Стой, я подумаю. — Молочник закрыл глаза и попытался подпереть ладонью подбородок, но это оказалось невыполнимым. Он слишком уж энергично старался напиться как можно скорей. — Точно. Растревожил. Пока мы шли сюда, мне было не по себе. Не знаю я, Гитара. — Он вдруг стал очень серьезен, на лице появилось застывшее, напряженное выражение, как у человека, который старается удержаться, чтобы его не вырвало… или чтобы не расплакаться.

— Забудь об этом, друг. Что он ни наговорил тебе — забудь.

— Я надеюсь, мне это удастся. Я правда надеюсь.

— Слушай, малый, люди ой-ой как чудят. Особенно мы, негры. Карты нам сданы паршивые, и, стремясь не выйти из игры — только для того, чтобы нас не вышибли ни из игры, ни из жизни, — мы чудим. Мы не можем иначе. Не можем не обижать друг друга. Почему — сами не знаем. Только вот что: близко к сердцу этого не принимай и на других не переваливай. Поломай над этим делом мозги, но, если не сможешь понять, выброси все из головы и будь мужчиной.

— Не знаю я, Гитара. Понимаешь, очень уж меня все это завертело.

— А ты не поддавайся. Или сделай так, чтобы все вертелось, как тебе удобно. Вспомни Тилла. Ведь и его завертело. А сейчас о нем передают по радио в вечерних известиях.

— Ну, он псих.

— Нет, совсем не псих. Молодой он, но не псих.

— Кому какое дело, спал он с белой девкой или нет? Подумаешь, достижение, с ними всякий может переспать. Нашел чем хвастаться. Кого это волнует?

— Белых подонков.

— Значит, они еще психовее его.

— Конечно. Только они живые психи, а он мертвый.

— Ладно, ну его куда подальше, Тилла. Думать сейчас нужно обо мне.

— Я тебя правильно понял друг?

— Вообще да. Но я не то хотел сказать. Я…

— Что же с тобой случилось? Тебе не нравится твое имя?

— Да. — Молочник прислонился головой к задней стенке кабинки. — Да, мне не нравится мое имя.

— Дай-ка я скажу тебе одну вещь, детка. Негры получают

имена как придется, и точно так же они получают все. Как придется.

Глаза Молочника застлал туман, и речь его стала туманной.

— А почему мы не можем получить все как положено?

— Нам именно так и положено — как придется. Пошли. Я отведу тебя домой.

— Нет. Не могу я идти домой.

— Домой не пойдешь? А куда же?

— Можно я переночую у тебя?

— Брось, ну ты же знаешь, как я живу. Одному из нас придется спать на полу. К тому же…

— Я лягу на полу.

— К тому же ко мне может заявиться подружка.

— Без дураков?

— Без дураков. Вставай, пошли.

— Я не пойду домой. Ты меня слышишь, Гитара?

— Так мне что, тебя к Агари отвести? — Гитара поманил официантку.

— К Агари. Да… да. Солнышко мое, Агарь. Хотел бы я знать ее имя.

— Ты его только что сказал.

— Я фамилию имел в виду. Как фамилия ее панаши?

— Спроси у Ребы. — Гитара уплатил по счету и помог Молочнику дойти до двери. Па улице за это время стало ветрено, похолодало. Гитара съежился и энергично задвигал руками, чтобы согреться.

— Вот уж у кого не надо спрашивать, так это у Ребы, — сказал Молочник. — Реба и своей-то собственной фамилии не знает.

— Спроси у Пилат.

— Да. У нее я спрошу. Пилат знает. Она хранит свое имя в той идиотской коробочке, что у нее вместо серьги. Свое и имена всех прочих. Готов поспорить, там и мое имя хранится. Надо будет узнать у Пилат. А ты знаешь, как отец моего старика заполучил свою фамилию?

— Нет. Как он ее заполучил?

— Ему ее придумал один белый подонок.

— Да ну? И он даже не стал спорить?

— Нет, не стал. Как овца: поставили ему клеймо, а он и не смекнул. Захотел бы кто его убить — убил бы.

— На кой? Он ведь и так Помер.

ГЛАВА 4

Он снова покупал подарки к рождеству в магазине Рексолла. Он все тянул и тянул до последнего дня: сходить раньше в магазин и подобрать покупки с толком у него не было ни сил, ни охоты, уж очень он размяк. Тоска, которой он слегка прихварывал на первых порах, захватила его полностью. Делать ему ничего не хотелось, разговоры перестали увлекать. Предпраздничная суета домашних казалась фальшивой, унылой. Мать, как перед каждым рождеством, ужасалась несусветным ценам на рождественские елки и масло. Можно подумать, в этом году елка будет чем-то отличаться от всех предыдущих — ветвистая махина, водруженная в углу и увешанная украшениями, которые мать хранит с детства. Можно подумать, ей в этом году удастся испечь съедобный фруктовый торт и хорошо прожарить индейку. Отец роздал им всем конверты с различными суммами денег, и у него даже мысли не мелькнуло, что им, может быть, для разнообразия хочется, чтобы он сходил в универсальный магазин и сам выбрал подарки.