Песни мертвых детей
Шрифт:
В доме я был один. Вообще в тот день все шло странно. Обычно меня вот так дома не оставляли. Обычно, когда я спускался на кухню, бабушка мыла посуду после завтрака. Обычно у нас завтраки сытные и плотные. Я каждое утро просыпался от запаха яичницы с беконом, пожаренной на сале. И каждое утро бабушка предлагала приготовить «что-нибудь легонькое» для меня, хотя я всегда кричал — НЕТ! Потому что я не желал весь день ходить тошнотно-вонючей обжориной.
Сегодня бабушка с дедушкой уже съели свой обжористый завтрак и отправились в садовый питомник покупать новый розовый
Миранды дома тоже не было. Она усвистела в Германию по этому дурацкому обмену. В Баден-Баден-Баден усвистела или куда-то еще.
Меня все еще одолевала сонливость, но не нормальная утренняя сонливость, а такая, со всех сторон сонливость: и сверху, и с боков, и снизу.
На столе меня ждали чайник в синюю и белую полоску, молочник, тарелка и кружка.
Каждое утро я мог выбрать, что захочется: кукурузные хлопья с молоком и сахаром или горячий тост с маслом и повидлом.
Когда я болею, то мне хочется кукурузных хлопьев. Но я и тост мог съесть, запросто, мне без разницы. Вообще-то, если честно, тост с повидлом мне нравится больше хлопьев.
Главное — поесть надо было поскорее. Я не хотел опоздать на встречу.
У меня есть ускоренный вариант завтрака: я выкладываю все, что может понадобиться, на стол и быстро-быстро ем, не теряя времени на то, что бы вставать и чего-то доставать.
Но с тостом так просто не получалось: ведь тост сначала нужно поджарить на решетке.
В день своей болезни я запустил быстрый вариант. Сыпанул в миску кукурузных хлопьев и достал из холодильника новую бутылку молока. (Ненавижу обезжиренное водянистое молоко и ненавижу теплое молоко.) Пододвинул поближе сахарницу. Налил себе стакан ярко-оранжевого апельсинового сока.
Сегодня утром он казался еще ярче обычного. Голова позвякивала, точно дверной звонок
На хлопья я плюхнул сахарного песку. И налил молока — до самого краешка. Затем сел и стал давиться хлопьями — ненавижу раскисшие кукурузные хлопья. И остывшие тосты ненавижу.
Голова почему-то немножко кружилась. Я сжевал ложек пять хлопьев, когда почувствовал, что меня вот-вот вытошнит.
Я сунул в рот очередную ложку и вдруг понял, что надо срочно рвать когти к унитазу. А унитаз у нас наверху, в ванной.
Я побежал.
Я не успел.
Я вытошнился на ковер, который лежит на верхней лестничной площадке.
Я посмотрел на тошнотину, такую желтую на фоне коричневых загогулин. Выглядело так себе. Молоко точно было обезжиренное и водянистое. Кукурузные хлопья явно раскисли. И все в какой-то слизи сверху: на птичку похоже, которую отрыгнула кошка. Даже с первого взгляда я понял, что это не похоже на обычную тошнотину.
Я решил спуститься на кухню и засунуть молоко в холодильник Я был готов к тому, что опять вытошнюсь, когда стану сгребать остатки кукурузных хлопьев в помойное ведро.
Мне
Но сначала я потащился в ванную: чтобы очистить зубы от тошнотных ошметков.
Потом пошел к себе в комнату, по дороге у меня опять в животе забурлило, но я сумел удержать тошнотину во рту и выплюнуть ее в мусорную корзину.
Пришлось поворачивать назад, обходить гадость на площадке, заходить в ванную и снова чистить зубы.
От этой ходьбы туда-сюда я страшно вспотел. Голова закружилась еще сильней, мне срочно нужно было лечь. Я положил на раковину зубную щетку, всю в голубой пене от зубной пасты.
Я настолько отупел, что забыл про тошнотину у лестницы и наступил прямо в середину. Поскользнулся и шлепнулся на задницу. Вся левая сторона пижамных штанов оказалась в тошнотной гадости.
Я встал. Тошнотина еще больше расползлась по ковру, а прямо в центре отпечатался след ноги
Я вернулся в ванную, снял пижамные штаны, бросил их в ванну и налил немного воды. Голова кружилась сильней.
На этот раз я смотрел на тошнотину внимательно и обошел ее.
Я забрался в постель. Словно в уютную норку. Мишка лежал рядом. Но мне стало хуже. Головокружение превращалось в головоболь. Голова глухо гудела.
Сколько я ни метался, сколько ни ерзал, найти удобное положение мне не удалось.
Меня вдруг словно огнем опалило, поэтому я сбросил тонкое оранжевое одеяло. А потом вроде как мороз ударил, поэтому я натянул одеяло обратно.
Боль в голове нарастала: как будто у меня в черепе орудовали паяльной лампой.
Начала цепенеть шея. Правда, я сперва решил, что отлежал ее.
Хотя я два раза почистил зубы, изо рта несло тошнотной гнилью. Мне снова захотелось вырвать.
Я встал, чтобы пойти в ванную. Голова болела так сильно, что я едва мог переставлять ноги. Теперь заболели и другие органы: локти и лодыжки.
Я обошел озерцо тошнотины. Свет в ванной резал глаза.
Я опустился на колени перед унитазом и попытался заставить себя вытошниться. Коленям было холодно от кафельных плиток на полу. Но из живота ничего не вытошнилось, кроме какой-то полупрозрачной липкой сопли.
Мне захотелось ненадолго прилечь на полу и набраться сил. Но свет был слишком ярким, поэтому я решил вернуться в постель.
Я выдавил в рот немного пасты, чтобы избавиться от гадостного вкуса.
Я старался не смотреть в ванну, чтобы от вида пижамы меня снова не затошнило.
Я переступил через озерцо тошнотины.
В комнате я поплотнее задернул шторы. Но все равно было светло. Шторы белые и в паровозиках. Их подбирали к обоям, на которых «Летучий шотландец» [4] и другие поезда.
4
Железнодорожный экспресс Лондон — Эдинбург.