Песни мертвых соловьев
Шрифт:
Я кивнул.
– Вот и хорошо, – тетка развернулась и пошла к выходу. – Да, Варя, – остановилась она в двери, – тебя Федор искал, не сказал зачем. С ним, смотри, построже. Больно уж горяч.
– Ну что вы, матушка? – зарделась сиделка, потупив взгляд.
Тетка-танк, уходя, ничего не ответила, только молча погрозила пальцем.
Варя повернулась ко мне, невинно сложила ручки в замочек и улыбнулась.
– Как самочувствие?
– Ху… Хуже бывало.
Я с трудом признал в раздавшемся хрипе собственный голос.
– Это верно. Когда тебя
Ах ты, сахарная моя. Того гляди, жопа слипнется. Что за ебнутая семейка? Постой… Три ночи?
– Три ночи?!
– Да. Ты же все это время в беспамятстве пребывал. И трясло тебя, словно бес вселился, аж руки заламывал, к кровати пришлось привязывать. Боялись – суставы вывернешь. Ну, пойду, бульона согрею.
– Ага, пожрать не мешало бы, – пробубнил я ей вслед растрескавшимися губами и погрузился в размышления о насущном: «Что мы имеем? Я трое суток провалялся в жестокой ломке. Нужно поосторожнее с этими листьями. Подобрал меня некий Кирилл с братьями. Братья, матушка, отец – похоже на общину близкородственную, но вроде не дегенераты. И то ладно. Выставляют дозоры – значит, община немаленькая и постоять за себя может. Деваха молилась кому-то там до одури – не исключено, что фанатики. С этими надо аккуратно. Ляпнешь чего лишнего – потом дерьма не расхлебаешь. Будем работать по легенде «Растерянный испуганный мальчик», это всегда прокатывает. Лишь бы дозорным хватило здоровой вороватости втихомолку прикарманить «АПБ», а то глушенный ствол херово вписывается.
Пока я предавался размышлениям, вернулась Варя, постелила мне на грудь сложенное треугольником полотенце и, зачерпнув из миски, поднесла к моим губам ложку горячего, пахнущего курятиной бульона.
– Ты что делаешь?
– Кормлю, – пожала она плечами.
– Сам могу, – я взял ложку в здоровую руку и принялся наворачивать.
– О! – удивилась деваха. – Ты левша? Говорят, левши талантливые. У нас Петр – иконописец – опять же левша.
– Да мне все равно, какой рукой хлебать, бы было что. А этот Петр тоже брат твой?
– Все мы – братья и сестры.
Ну, пиздец, угораздило. Зря надеялся. Если не схарчат, так заставят какую-нибудь пускающую слюни умственно отсталую страшилу охаживать, «давать роду свежую кровь». Блядь, ненавижу даунов. Они хуже свиней – тупые, жирные и заторможенные, как бревно. Хотя Варюшу я б осеменить не прочь. Может, повезет?
– Господь – отец наш небесный, мы – дети его, а промеж собою – братья и сестры, – пояснила Варя, чем немало меня успокоила. – А на тебе, как погляжу, крестика нет. Некрещеный?
Я счел за лучшее просто помотать головой, дабы не углубляться в чуждые дебри вероисповедания.
– Жаль, – вздохнула Варя и попыталась стереть упавшую мне на подбородок каплю бульона. – Ой! Ты что?! Чуть всю миску не расплескал. Я же только промокнуть, а то в рану попадет. Вот чудной, – она отпрянула и нахмурилась, но
Решив, что перечисление моих погонял вряд ли пойдет на пользу делу, я припомнил лацев, с которыми довелось якшаться, и озвучил первое попавшееся имя:
– Миша.
– А я Варя.
– Понял уже.
Девка-то все ж не особо смышленая.
– Какие у тебя глаза странные, – прищурилась она, – никогда не видела таких.
– Где, ты говоришь, деревня ваша находится? – постарался я сменить тему.
– Деревня? – переспросила Варвара, но тут же спохватилась: – А-а, ты про обитель. От Оки двадцать восемь километров на восток. Тут еще, рядом совсем, село большое было, Казаково. А чуть севернее – поселок Вача. Может, слышал?
– Нет. Что за обитель?
– Преподобного Ильи Муромца, покровителя воинства русского.
Ну, ясно – фанатики.
– Мы тут, за рекой, недавно, – продолжила Варя. – Третий год только. Еще и отстроиться как следует не успели. Но мне здесь больше нравится, чем в Муроме.
Я чуть не поперхнулся.
– Вы сюда из Мурома пришли?!
– Да. Отцу Пантелеймону – нашему настоятелю – сам Святой место это указал и велел новую, истинную обитель возвести.
– Понятно. А до Навашино отсюда сколько?
– Километров сорок к юго-западу, если напрямки, – она заглянула в опустевшую миску и улыбнулась. – Хороший аппетит, быстро поправляешься, – после чего встала и направилась к двери. – Схожу за настоятелем. Он с тобой лично побеседовать хочет.
– О чем? – прохрипел я вслед, но Варя только пожала плечами.
Рассказ девчонки многое прояснил, но еще больше вопросов породил. Главный вопрос – в каких отношениях состоят эти странные люди с навашинскими? То немногое, что я знал о первой окской войне, заставляло сильно беспокоиться по поводу умственного здоровья членов здешней общины. Чтобы выходцы из Мурома селились по эту сторону реки, да еще и в сорока километрах от своих заклятых врагов… Ну, знаете, фанатизм фанатизмом, а инстинкта самосохранения никто не отменял. К тому же, насколько мне было известно, муромские церковники принимали в тех боях самое непосредственное участие и давали навашинцам прикурить похлеще кадровых вояк. Рассчитывать после такого на радушный прием не приходится. Так почему же они все еще живы, а их «истинная» обитель не стала пепелищем? Уж не потому ли, что решили сменить сторону конфликта?
– Хорошо, спасибо, Варя, – донеслось из коридора, – а теперь оставь нас. Здравствуй, – дверь открылась, и в комнату вошел высокий худощавый мужик с длиннющей бородой поверх черного балахона. – Как себя чувствуем? – он приставил к кровати стул и, усевшись, положил ногу на ногу.
С виду мужик был крепкий, плечистый, держался прямо и уверенно, как молодой, но лицом тянул на все шестьдесят. Карие, выцветшие с годами глаза смотрели строго и проницательно.
– Здравствуйте, – ответил я почти шепотом, состроив невинную мину. – Нормально чувствую. Спасибо большое за… за все.