Песни

де Вентадорн Бернарт

Но ведь значение жонглера не сводилось к одному только распространению песен. Устное бытование отвечало их внутренней художественной природе. Недаром большинство трубадуров, в том числе и Бернарт, сами создавали их мелодии. Гираут де Борнейль прямо говорит о том, что хотя слова и составляют основу его поэтического восхваления Донны, но, чтобы придать ему законченность, необходима музыка, необходимо, чтобы слова зазвучали в пении:

Строитель башню завершит, Коль укрепил основу он, — Тогда и башня устоит. Таков строителей закон. Основу укрепляю И я: коль песня вам нужна, Коль вами не возбранена, К ней музыку слагаю, — Пусть усладится тишина Для

той, кем песня внушена!

Исполнение песен жонглерами не только осуществляло дружественный союз поэтического слова и напева, но имело также еще иное, не менее важное влияние на самую природу старопровансальской лирики. Выступления жонглеров, этих профессиональных актеров Средних веков, были рассчитаны в большинстве случаев не на одного только слушателя или чаще – слушательницу, упоминаемых в торнадах или в самом тексте кансоны, – нет, такие выступления обращены были к более или менее многочисленной аудитории – к любителям поэзии, сосредоточенным при дворах многих провансальских феодалов. И жонглеры обычно посещали со своим репертуаром многие подобные дворы, проникая, как известно, и за пределы родной страны. Правда, нет оснований предполагать, что замки были оборудованы какой-либо эстрадой, сценической площадкой и т. п., но сам факт выступления исполнителя – певца и музыканта – перед публикой уже создавал для восприятия старопровансальских песен как бы незримую театральную рампу. Дело, по существу, не менялось и тогда, когда поэт обходился без жонглера, взяв на себя и обязанности певца.

Незримая рампа придавала еще больше законченности, завершенности и единства миру поэтической фантазии трубадуров, который, однако, в основных своих особенностях достаточно четко вырисовывается и независимо от музыкальной стороны старопровансальской лирики – во всей ее словесно-художественной структуре, взятой как некое автономное целое. Последнее обстоятельство позволяет выносить ряд суждений о творчестве трубадуров даже при еще недостаточном развитии его комплексного – одновременно и поэтического и музыкального – изучения в провансалистике [292] (к тому же слово стояло для трубадуров, несомненно, на первом месте, хотя от них требовалось и искусство составлять к своим песням мелодии).

292

Впрочем, недавняя работа Ван дер Верфа открывает новые пути такого изучения. См.: Van der Werf H.The Chansons of the Troubadours: a Study of the Melodies and their Relation to the Poems. Utrecht, 1972.

Поэзию трубадуров можно называть поэзией куртуазной [293] не только в буквальном смысле этого слова – как поэзию придворную, развивавшуюся и бытовавшую при дворах феодальных владетелей, ее можно называть куртуазной и в более глубоком и многозначном словоупотреблении – как поэзию, в основном построенную на понятиях и нормах куртуазии. Эти понятия и нормы возникали в ответ на запросы западноевропейских феодалов, заинтересованных в том, чтобы поднять нравственный и культурный престиж рыцарства, облагородить сословие, именовавшее себя благородным. И требования куртуазии стали оказывать известное воздействие на быт и нравы феодальной среды (раньше всего в Провансе), однако в реальной жизни куртуазия порою сосуществовала с жестоким, низменным и грубым отношением к человеку, в частности и к женщине, даже в замкнутой феодальной среде, не говоря уж о ее отношении к другим сословиям. Это происходило и в высококультурном по тому времени Провансе, – куртуазия и там по-настоящему главенствовала только в поэзии трубадуров. В этом смысле она представляла собою как бы особый лирический микрокосм. Характерно, что основоположником куртуазии по традиции считался Гильем IX, герцог Аквитании, не только один из крупнейших феодалов, но и поэт, «первый трубадур». Большое значение в выработке этического кодекса куртуазии приписывалось и владетелю замка Вентадорн (Эбло II), не только покровителю трубадуров, в том числе Бернарта, но и непосредственно причастному поэзии и даже носившему прозвище «Cantator» (буквально – певец, а в расширительном смысле – поэт).

293

О языке этой поэзии см. основополагающую работу Дж. М. Кроппа: Cropp G. M.Le vocabulaire courtois des troubadours de l''epoque classique. G'en`eve, 1975.

Лирические герои большинства трубадуров жили в этом куртуазном микрокосме. Жил в нем и лирический герой Бернарта де Вентадорна. По-видимому, Бернарт не только усвоил многие идеи куртуазии, но, если судить по оставшемуся от него поэтическому наследию, и сам принимал участие в их разработке. Неудивительно, что в лирике Бернарта такое видное место заняла

кансона – коронный жанр провансальской лирики, в котором кристаллизовался весь кодекс куртуазной любви.

Ко времени поэтической активности Бернарта этот жанр приобрел уже четкие традиционные черты. Однако Бернарт не ограничивается тем, что превращает своего лирического героя в носителя куртуазных чувств и украшает свои кансоны искусной рифмовкой или другими достоинствами стихотворной формы. Самое же главное, традиционные мотивы кансоны как бы заново рождаются в его любовной лирике.

Так, обновляется прежде всего «весенний запев» кансоны. Он перестает быть только данью традиции, соблюдением шаблонного параллелизма, установившейся схемы – именно потому, что уже само изображение весны приобретает у поэта лирически впечатляющую жизненность. И дело все в том, что такая жизненность достигается благодаря его умению искуснее, чем другие трубадуры, более зримо и более разнообразно, чем они, воспроизводить весенний пейзаж, изображать приход весны, – объяснения особой жизненности весеннего запева следует искать в другом.

В самом деле, на первый взгляд в весенний пейзаж трубадуров Бернарт не вносит каких-либо заметных достижений словесной живописи. Средневековые поэты и вообще-то мало ею интересовались, – ей предстояло дожидаться своих мастеров еще несколько столетий, до XIX в. В этом смысле не представляет собой исключения и Бернарт. Известный специалист по творчеству трубадуров Карл Аппель открывает свою книгу, посвященную песням Бернарта, подробными описаниями горного лимузенского пейзажа, на фоне которого высился замок Вентадорн – родное гнездо поэта; приводит мнение, что путь, ведущий от замка к подножию горы, – один из самых красивых и привлекательных благодаря рельефу местности и своеобразной флоре. [294] Бернарт де Вентадорн в молодости не раз ездил по этому пути. Много странствовал он и по другим местам Южной Франции и имел возможность насмотреться красот природы, надышаться запахами цветов и свежей листвы, наслушаться пения птиц. И сейчас природа Южной Франции между Средиземным морем и Приморскими Альпами поражает путешественника своим богатством. Но от этого богатства мало что можно найти в кансонах Бернарта. Ни горы, ни море не описываются, цветы и деревья так и остаются лишь общими понятиями, без каких-либо уточнений. Из птиц конкретно упоминаются в весенних запевах поэта только соловей да жаворонок – обычные в поэтической традиции разных народов вестники весны.

294

AppelС. Bernart von Ventadorn, Seine Lieder. Halle, 1915, S. III–IV.

Тайна жизненности весеннего запева у Вентадорна – не в предметной убедительности его описаний. Она – в эмоциональной убедительности; не в отвлеченном параллелизме, а в сопричастии поэта изображаемой им картине весны с первых же строк кансоны. Когда в песне «Оделась дубрава листвой…» (VI) он восклицает:

И сам я как будто цвету В этом цветущем апреле, —

или же в песне «Цветут сады, луга зазеленели…» (VII), замечает:

Цвету и я – ответною весною, —

ботанические уточнения в картинках весенней природы только повредили бы художественному образу и весны, и лирического героя, нарушая их слиянность.

Слиянность лирического героя с весенней природой запева чувствуется и при упоминании радостной соловьиной песни, по поводу которой отверженный Донною поэт все же восклицает в стихотворении «Меж деревьев зазвенели…» (XXIV):

Греет радость и чужая!

А в песне «Люблю на жаворонка взлет…» (XXXI) жаворонку не угрожает опасность остаться лишь обычным аксессуаром весны, такая угроза исчезает благодаря страстному признанию трубадура:

Ах, завидую ему, Когда гляжу под облака! Как тесно сердцу моему, Как эта грудь ему узка!

Но уж полное слияние лирического героя с весенней природой происходит в песне «У любви есть дар высокий…» (IV), где не весна пробуждает любовь, а, напротив, любовь пробуждает весну:

У любви есть дар высокий, Колдовская сила, Что зимой, в мороз жестокий, Мне цветы взрастила.

Эта обратная связь, устанавливаемая поэтом-мифотворцем в обычном сопоставлении: весна – любовь, особенно наглядно проявляет ту творческую свободу, с какой трактует Бернарт одну из наиболее закрепившихся традиционных жанровых особенностей кансоны.