Песня синих морей (Роман-легенда)

Кудиевский Константин Игнатьевич

— Сейчас? — улыбнулась Елена. — Ну что ж, тогда застегни мне, пожалуйста, блузку…

Всю обратную дорогу держались за руки. То и дело Колика привлекал Елену к себе, и она, шутя отбиваясь, в конце концом затихала, просила: — Поцелуй меня… — И когда Кольки склонялся к ней, изумленно повторяла: — Мальчик мой! Муж мой негаданный…

У дома Городенко прощались долго, наивно-трогательно. Расходились, торопливо возвращались вновь, говорили друг другу удивительные слова. Когда, наконец, за Еленой закрылась дверь, Колька знакомым путем пробрался в сад учителя: ему хотелось увидеть, как зажжется свет в угловой комнате. Но свет не зажегся. Прождав напрасно минут двадцать, Колька перелез

через ограду и очутился в глухом окраинном переулке. Домой идти не хотелось: разве мог он уснуть в эту ночь! Тишина комнат, мерное похрапывание отца за стеной, равнодушное постукивание ходиков — оскорбили б его. Он не мог так быстро и сразу расстаться со звездами, с теплынью ночи, с шуршанием и запахом трав: они были свидетелями его встречи с Еленой. В них как бы продолжалась и все еще жила эта встреча, а Кольке хотелось, чтобы она продолжалась бесконечно. «Пойду на маяк», — решил он.

Маяк гудел в ночи нервно и напряженно. Неровный, пульсирующий звук дизель-динамо, жужжание фонаря наверху башни сливались в низкий однообразный гул, в котором чудились натруженность и усталость. Луч маяка дымился над морем. В нем вспыхивали, точно сгорая, ножные бабочки. Они устремлялись навстречу свету и умирали на выгнутых линзах, покрывая их матовым толстым слоем. Сквозь этот слой огонь маяка казался пепельно-серым.

Колька справился у мотористов о Лемехе и по крутой винтовой лестнице поднялся в башню. Здесь было жарко и гулко, душно от тесноты, от горячих стекол и металла, от запаха резиновых прокладок и перегретой смазки. Лемех с трудом перебарывал дрему, следя за работой установки не столько глазами, сколько на слух. Он искренне обрадовался приходу Кольки: вдвоем коротать ночь и легче, и веселее.

— Светишься ты, чисто медяшка надраенная, — усмехнулся Петро, наклоняясь к Кольке, чтобы пересилить шум фонаря. — Хоть на кручу заместо маяка ставь. С гулянки?

В ответ Колька лишь глупо и смущенно улыбался.

— Везучий ты, — вздохнул Лемех. — А у меня с Люськой не получается радости. То ласковая и смирная, то сполохнется вдруг, как бритва на оселке… — Он снова вздохнул, видимо о чем-то вспомнив, и неожиданно предложил: — Давай подхарчимся, а то я с вечера одни цигарки смалю. Тянет середку, будто сухая помпа.

Достал узелок, вынул из него четверть буханки хлеба, брынзу, пучок зеленого лука. Кивнул приятелю на табурет, и Колька не стал отказываться, внезапно почувствовав голод.

— Значит, с приезжей племянницей Городенко дружишь? — с хрустом надкусил Петро свежий початок лука.

— Угу, буркнул Колька.

— А я жениться надумал, — словно между прочим, обронил Лемех. — Спросил у Люськи: пойдешь за меня? Смеется. «Нет в тебе, Петя, говорит, мужской красивости. Только и заслуг твоих, что на мандолине играешь. Сидишь на своей колокольне, бычков по ночам распугиваешь…» Обидно стало. «Колокольня, — говорю ей, — для семейной жизни — штука хорошая. Не матрос какой-нибудь — на берегу живу. Отсветил вахту — и дома».

— А она? — поинтересовался Колька, разжевывая краюху.

— Смеется… «Кабы ты днем светил! — говорит. — А ночью я целоваться люблю!» Никакого серьезного разговора не выходит, — с грустью заметил он.

Дальше ужинали молча. Лемех вытер ладонью губы. Пуская клубы дыма, которые тотчас же растворялись в голубоватом мутном воздухе помещения, спросил:

— Спать будешь?

Колька отрицательно мотнул головой.

— Дождусь солнца, а там — побегу… Чтобы вместе утро встречать.

— Везучий, — с завистью посмотрел на него Петро. Колька, доев краюху, откинулся спиной на круглую стену башни и устало вытянул ноги. В полудреме лениво отвечал Лемеху, все чаще погружаясь не то в залетные думы, не

то в навязчивый: сон…

Пришедшие с ним, вставали в небе невиданные рассветы. Они распрямлялись над горизонтами сиреневой зеленью, точно развернутые штандарты. Ночные тени морей погружались в глубины, и в ожидании солнца моря покрывались туманом едва уловимых, призрачных колеров. Этот туман был похож на пепел сгоревших радуг… Ветры замирали над океаном — и дни рождались в безмолвии, в котором звучала лишь одна мелодия — мелодии Песни синих морей. Она воскрешала бытие далеких людей, ставшее уже легендой, равно как и легенды, которые за давностью времен превратились в были. И тогда оживала веселая сутолока портов. Море сверкало сквозь частокол корабельных мачт. Над грязными набережными нависали бугшприты барков. С форштевней судов смотрели затуманенными глазами резные полногрудые нимфы. Они, казалось, звали матросов, загулявших на берегу. Но те, после долгих скитаний в морях, бродили по шумным улицам, радуясь непривычной тяжести земли под ногами, упиваясь смехом и взглядами женщин, как подогретым вином.

Иногда какой-нибудь белый барк, лениво развернув паруса, вытягивался из гавани. Он удалялся от берега долго-долго, словно все еще надеялся повернуть на шестнадцать румбов и возвратиться к уютным и тихим причалам. Моряки провожали его скорбными, немного виноватыми взорами, как провожают солдаты своих товарищей на войну. Белый корабль исчезал в синеве горизонта. И снова жизнь закипала в улицах, призывно смеялись женщины, я солнце искрилось под их ресницами и на влажных зубах.

Но всякий порт — недолгое пристанище кораблей. И потому мелодия улетала вслед за распущенными парусами. Она поселялась в стеньгах и реях, в жилистых топенантах, чтобы много месяцев затем перекликаться с ветром и видеть, как смуглые нимфы, украшавшие форштевни, бесконечно кланялись морю, словно благодаря за то, что оно вернуло им верность матросов.

Лунные ночи сменялись хмурыми, на смену штормам приходили штили, пока закаты по курсу не становились багряно-жухлыми, как опавшие листья. Небо осенних морей проносилось над мачтами. Ветер свирепел от холода. Метели свистели в стеньгах, и тени снастей в парусах отливали мертвою синевой.

Но курсы кораблей так же не вечны, как человеческие пути. Снова солнце экватора иссушало ванты, снова из палубных пазов сочилась пахучая перегретая смола. И однажды корабль приплывал к заветному берегу. Моряк, сошедший на сушу, встречал женщину, не похожую на других. Она протягивала ему руки, радостно говорила:

— Здравствуй, мальчишка! Откуда ты?

— С вест-тень-зюйда. С дороги, на которой все люди счастливы.

Море не торопило. Отданные якоря спокойно дремали на грунте, и мачты отдыхали от тяжести парусов. Акварель рейда нежно обласкивала обросшие водорослями борта. Тусклые иллюминаторы светились голубизной.

— Неужели это когда-нибудь кончится? — опрашивал моряк, с тревогой заглядывая в глаза подруги.

— Это будет всегда, — успокаивала она, — потому что любовь не кончается с нами и с каждым из нас.

— Сколько же жить нам с тобою вместе? — снова спрашивал он.

— Тысячу лет, — отвечала женщина.

Века, окутанные легендой, уплывали и таяли, как туманные дни. Менялся облик земли. Лебедки и краны вносили в хмельную, восторженно-звонкую сутолоку портов строгий рабочий ритм. Винты кораблей сокращали морские пути — матросы теперь приходили на берег из других городов, а не из синей пустыни. И только влекущая сила горизонтов оставалась прежней. Они обещали счастье на каждом румбе. Моряк, выходя на берег, надеялся всякий раз и ждал, что сейчас вот увидит женщину, не похожую на других, услышит свое, обращенное только к нему: