Песня синих морей (Роман-легенда)

Кудиевский Константин Игнатьевич

Прости за то, что я не боялась нашей любви. Я властвовала над нею — верь мне. Но сегодня, когда ты прикоснулся ко мне губами, когда из мальчишки превратился в мужа, мое одиночество восстало против меня. И теперь любовь властвует надо мной… Спасибо тебе, мальчишка, что пощадил меня. Но еще раз пережить твою пощаду — у меня не хватит ни сил, ни мужества. И потому — убегаю!

Больно мне, Колька. Но так надо. Прощай. Помни меня.

И хоть изредка выходи на нашу дорогу, спрашивай: все ли люди на этой дороге счастливы?

Твоя Вест-тень-зюйд».

Слова и строчки наползали друг на друга, путались перед глазами и в мыслях. Колька никак не мог уловить их смысла, перечитывал снова и снова, множество раз. Но в ушах и в сердце держался лишь отчаянный крик Елены: «Больно мне, Колька!» И вдруг, в какой-то горестный

миг, он осознал как-то сразу самое страшное: Елена ушла, Елены не будет, вернуть ее невозможно. И вслед за этим ощутил глубокую пустоту, почти небытие.

— Коленька, здравствуй!

Перед ним стояла Люська, как всегда, играя глазами, плутовато щуря их на солнце. На ее полных, вызывающе влажных губах бродила усмешка. Колька с трудом поднял голову, и Люська изумленно всплеснула руками.

— Да ты никак пьяный, Колька! — расхохоталась она. — Те-е-епленький… Ты хоть помнишь, где живешь? Какой день сегодня?

Колька продолжал непонимающе смотреть на нее, и Люська, дурачась, начала со смехом, с шутливой заботливостью, объяснять:

— Живешь ты через две улицы, в дремучем переулке. А день сегодня — воскресный, — смеялась она, — двадцать второе июня, понял? Двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года..

И внезапно осеклась, попятилась, глядя перед собой пустыми, невидящими глазами: Колька беззвучно и судорожно плакал.

Глава 9. КРАЙ МОРЕЙ ПОЛУНОЧНЫХ

В Мурманск поезд прибыл ранним утром… Он долго петлял над крутыми обрывами Колы, то почти нависая над ней, то шарахаясь от реки в расщелины сопок. Сверху река казалась иссиня-черной, упорно хранящей сумрачность ночи. От гранита ее берегов тянуло полярным холодом.

Когда поезд вырвался, наконец, к заливу, Сергей Топольков невольно зажмурился. Над Кольским заливом полыхало солнце. Чистое, но не яркое, словно выветренное, оно было по-утреннему молодо, хотя всю ночь провисело над морем, уже долгие недели не опускаясь за горизонт. Его тяжелые отсветы лежали на хмурой, свинцовой воде — вода напоминала серую корабельную броню, подкрашенную кое-где суриком. Лишь на осушке, оголившейся в час отлива, солнце искрилось привычно весело в еще не успевшей просохнуть морокой траве.

В студеном, прозрачном воздухе окоемы раскрывались необозримо широко — гораздо шире, нежели на Черноморье. Сергей без труда просматривал самые отдаленные сопки, — поросшие низким кустарником, с редкими проплешинами снега, изъеденного туманом. А за сопками — уже совсем вдалеке — небо светлело, раздвигалось, словно распахивалось: должно быть, там начинался океан.

Темные громады берегов со скальными обвалами, обнаженный гранит, даже деревянные постройки, потемневшие от влаги и времени, — придавали заливу какую-то суровость и дикость. Это впечатление усиливали чахлые карликовые березки, мелькавшие за окном, низкорослые сосны на скалах — изогнутые, узловатые, точно сведенные судорогой.

— Край морей полуночных, — кивнул Иволгин, и Топольков с удивлением уловил в словах генерала влюбленность, почти восторженность.

За поворотом дороги внезапно открылись портовые краны, причалы, чащоба корабельных мачт. Электровоз приветствовал их протяжным, басистым гудком. У Тополькова радостно и тревожно забилось сердце: вот она — мечта его жизни! Узкие корпуса судов, влажная свежесть палуб, сверкание краски и меди надстроек! Стук выбираемых якор-цепей — начало всех дорог и свершений! Уютная теснота кают, в которой воплощена великая свобода, долгие океанские переходы, вахты, полные одиночества и созвездий! Шумные порты, не позволяющие сосредоточиться, и пустынные рейды, как бы созданные для раздумий! Разноплеменные города, чужие обычаи, нравы, говор — бесконечная вереница сравнений, ежедневное познавание мира, и в конце пути — та немногословная, затаенная мудрость, которая всегда восхищает в старых моряках! Но главное — это трудная флотская служба, совершенствующая призвания и достоинства мужчины, служба, в которой удивительно легко и естественно слились воедино самый высокий долг и самая высокая поэзия. Быть может, именно потому — все моряки немного поэты. И хоть Сергей Топольков лишь вступал на эту дорогу, море и мачты за окном вагона пробудили в нем какую-то порывистую окрыленность и нетерпеливость.

Он поспешно достал из чемодана белый отутюженный китель, начал

одеваться. Наблюдая за ним, не выдержал, улыбнулся генерал.

— Здесь такой формы не носят, — добродушно-ласково заметил он. — Не предусмотрена: климат не тот.

Топольков смутился, сунул белый китель обратно в чемодан и надел синий, суконный.

Поезд замедлял ход, вздрагивая на стрелках. Причалы и суда придвинулись теперь вплотную к дороге, и Сергей, не отрываясь, разглядывал надстройки и палубы, читал имена на бортах кораблей… Наконец, поезд остановился. Вместе с носильщиками ворвался в вагон студеный воздух, пахнувший рыбой, гранитом и водорослями.

Иволгина встречали друзья. Топольков вышел вслед за ним из вагона.

— До свиданья, брат-лейтенант. Жаль, не по пути — подвез бы… — И уже совсем не по-генеральски, скорее по-отцовски добавил: — Желаю удачи, хорошего командира и доброго моряцкого имени — кажется, так говорят у вас, моряков?

Иволгин повеселел среди друзей. Удаляясь, он без конца задавал им вопросы.

Проводив его взглядом, Сергей вздохнул. «Вот оно — моряцкое бытие, — с грустью подумал он. — Вечные встречи и вечные разлуки… А генерал, должно быть, умный, сердечный. С таким приятно и радостно служить». За годы учебы он видел немало различных начальников. Были среди них заслуженные адмиралы, опытные моряки и командиры, герои с почти легендарными именами, за которыми в годы войны — знали курсанты — ходили, не задумываясь, матросы в огонь и воду. Люди больших и богатых сердец. Однако многие из них, встречаясь с курсантами, начинали вдруг сухо и монотонно, каким-то казенным, ефрейторским языком читать нравоучения, словно боялись обмолвить лишнее теплое слово, поведать о том, что на флоте, помимо долга и дисциплины, есть еще запах смолы и ветра, рассветные думы, улыбки товарищей, есть, наконец, горячая влюбленность в море, не оговоренная в уставах. Их речь угнетала бесконечным повторением терминов: «должен», «обязан», «соблюдение», «ответственность», Будто и не существовало вовсе прекрасной романтики воинской службы. Бушлаты они называли — обмундированием, шлюпки — плавсредствами, а сигнальные флаги — шкиперским имуществом. Даже тихие, задумчивые минуты корабельных сумерек, наступающие после вечерней поверки, именовали скучно и тоскливо — отходом ко сну… Становилось обидно и горько за этих людей. Обидно потому, что во время практических плаваний Сергей наблюдал их на мостиках и в рубках кораблей и знал, что люди эти веселы и жизнерадостны, отзывчивы и решительны, щедры на шутки и дружбу, что выходы в море для них — не только «учебные задачи», но прежде всего — моряцкие праздники.

Иволгин — не такой. Не побоялся пожелать хорошего командира, не скрывает, что и командиры случаются разные. Да и разговаривал, хоть генерал, не как с младшим офицером, а скорее — как с коллегой… Польстило Сергею и то, что Иволгин сразу, без оговорок и намеков на молодость, признал в нем подлинного моряка.

Он подхватил чемодан и направился к выходу. Шагал через рельсы, через низковатые, будто случайные здесь перроны. Сзади широко развернулся порт. Казалось, он вытеснял железнодорожную станцию, прижимая ее вплотную к горе, на которой, тотчас же за вокзальным забором, начинался город. Рубленые его постройки засматривались через ограду на приходящие поезда и корабли.

На площади, которую мурманчане ласково называют Пятью уголками, расспросил об автобусной остановке. По широкому проспекту — главной улице города — побрел к указанному переулку.

Город поражал прижившимся сочетанием современных домов и улиц с беспорядочным нагромождением нехитрых деревянных построек. Эти постройки тесно ютились друг к другу, поднимались все выше и выше по склонам сопок. Дальше за ними громоздились утесы гранита.

Это был город-труженик, презирающий по молодости лет всякий уют и внешнюю красоту. Он не успел еще обрасти — да и вряд ли когда-нибудь обрастет — тишиною окраин, сонной неторопливостью слободок и предместий, тех рыбацких и матросских слободок, что придают городам на юге впечатление лености и сытой умиротворенности… Казалось, Мурманск построен людьми рядом с портом лишь в силу необходимости, наспех, только затем, чтобы было где перебыть время, не занятое трудом. Город жил биением порта, его ритмом и его заботами. Даже краны городских новостроек вытягивали шеи к берегу, словно завистливо поглядывали на своих портовых собратьев.