Песня синих морей (Роман-легенда)

Кудиевский Константин Игнатьевич

— Ну, кончилась тихая жизнь, — сказал он затем Сергею. — Получено штормовое предупреждение: из Арктики движется ураган. Будем укрываться — приказано рассчитать курс на бухту Семи островов.

— Ураган? — с сомнением произнес Топольков. — Откуда? Ведь никаких же признаков его близости! Разве что перистых облаков намело…

— А здесь не Черное море, — ухмыльнулся теперь Сидорчук, склоняясь над картой. — Это там любой бычколов за неделю погоду предсказывает. По закату, по кизячному дыму, по ломоте в пояснице. Даже стишки придумали — небось, учил? «Ходят чайки по песку — моряку сулят тоску, и пока не сели в воду — штормовую жди погоду». — На миг он умолк, старательно провел по линейке прямую, соединив место «Зоревого» с бухтой Семи островов. И уже потянувшись за транспортиром, добавил: — К нашим краям

такая наука не подходит. Здесь и закаты не предусмотрены, и песка-то для чаек нет: все камни да камни.

Не глядя на Сергея, старший лейтенант доложил командиру на мостик новый курс и предупредил, что до расчетного поворота осталась одна минута.

Он внимательно проследил за секундною стрелкой часов, удовлетворенно кивнул, когда ровно через минуту эсминец резко накренился на правый борт. Дробно защелкала картушка гирокомпаса, весело покатилась влево, отмечая поворот «Зоревого». Потом так же стремительно начала замедлять круговой свой бег: видимо, рулевой одерживал корабль на циркуляции. И, наконец, остановилась совсем. Цифра градусов на картушке, рассчитанная Сидорчуком, прочно замерла под курсовою чертой. «Отличный рулевой», — восторженно подумал Сергей.

«Зоревой» лег на новый курс. С мостика вахтенный офицер сообщил штурману, что ход эсминца увеличен до тридцати двух узлов. Тридцать два узла, почти шестьдесят километров в час — успеют ли они уйти от шторма?

Топольков теперь все чаще выходил из рубки. Матросы под руководством старпома и боцмана крепили по-штормовому шлюпки и стрелы, задраивали люки, обтягивали чехлы дальномеров и пушек. Над палубой, вдоль корабля — от шкафута до самой кормы — растягивались штормовые леера: те, кому придется работать во время бури на верхней палубе, будут пользоваться ими как поручнями, чтобы не смыло за борт. Сергей знал, что такие же приготовления ведутся и внутри корабля, в жилых и служебных помещениях. Все, что может двигаться и качаться, укладывалось, крепилось, привинчивалось. Складные столы и банки в кубриках подвешивались к подволоку, матросские рундучки, от сотворения флота не знающие замков и ключей, наглухо запирались. Старшины — специалисты второго и первого классов — готовились в случае надобности заступить на вахту… И, наблюдая эти приготовления, Сергей с тревогой вглядывался в северную часть горизонта.

Нет, он не боялся шторма. Но и радости от него ожидал мало. Шторм — это тяжкая проза моряцких будней. Это качка, изматывающая душу; нудная, изнуряющая забота о равновесии; спертая духота задраенных помещений. Перегревшиеся механизмы и мигающие лампочки. Карандаши, катящиеся по карте, хаос ветров и течений и невозможность определить ни дрейфа, ни сноса корабля. Это медленно ползущее время, слезящиеся глаза сигнальщиков и пересохшие рты кочегаров. Это тот же привычный труд, только в тысячу раз тяжелее, тошнота от бесчисленных папирос и единственное желание — спать и согреться. Серая мгла из моря и неба, спутанные пути кораблей и гнетущие мысли о береге — том береге, что приносит обычно радость, но в бурю страшней и зловещее всех океанов. Шторм — это бесконечное множество минут, наполненных риском и предельным напряжением сил, минут, которые почти никогда почему-то не сохраняет память… Нет, Сергей не боялся шторма — даже здесь, в Баренцевом море. Он верил и в командира, и в новых своих сослуживцев, и уж, конечно, — в корабль. Но, как многих людей, ожидание опасности волновало его гораздо сильнее и глубже, чем сама опасность затем.

Часа через два солнце медленно начало гаснуть. Оно висело какое-то плоское, удивительно круглое — с резко очерченными краями. Потемневшее море бросило мрачные тени на небо — и небо сразу пожухло, снизилось, утеряв и краски и глубину. На севере, откуда тянулся кильватерный след корабля, дали у горизонта застлало белою пеленой — непроницаемой, дымной, мятущейся.

— Шторм идет, — обронил озабоченно Сидорчук, и Топольков, вздрогнув, подумал: «Белый шторм!»

Первые шквалы нагнали «Зоревого» в милях пятидесяти от Семи островов. Они взметнули повыше палубы волны, срезали закипевшие гребни на них и стеганули жгутами брызг в орудийные башни. И тут же волны приподняли круто корму, запрокидывая ее, — эсминец порывисто рыскнул влево и с ходу зарылся носом в гудящую воду. Заныли в испуге антенны, накренившись

над пучиной, им сейчас же откликнулись мачты и снасти — и пошла штормовая мелодия ветра, сверлящая и унылая, как зубная боль.

Вместе с ветром нагрянули космы сухого снега. Они проносились мимо эсминца, обгоняя его, — «Зоревой» погрузился в кромешную белую тьму. Пришлось убавить ход. Предостерегающе взвыла сирена. Нервно зашевелились антенны локаторов, прощупывая путь… Снег колюче и жестко шуршал по броне и отвердевшим чехлам, набивался в закутки, змеился у рымов и даже заклепок шершавыми языками — и тут же снова доверялся ветру, бросался вдогонку ему, чтоб раствориться в разбойничьих посвистах бури. За кормой, в пелене снега, то и дело рождались мутные силуэты, которые, приближаясь к эсминцу, дыбились, нарастали и уже у самого борта превращались внезапно в дремучие дымящиеся валы. Они с гулом обрушивались на палубу, содрогая корабль. На минных дорожках шипела и пузырилась пена. Вода металась между надстройками, не успевая стекать. Леера покрывались матовой коркой наледи.

Эсминец ложился на борт, с трудом, скрипя переборками, возвращался на ровный киль и снова зарывался по клюзы форштевнем в море. Оголяясь, всхрапывали приемные патрубки донок, всасывая жабрами клапанов не забортную воду, а воздух. Давились клокочущим горлом дымовые трубы: ветер вгонял им обратно в глотки мазутную липкую гарь. Сила шторма казалась таинственной и безмерной — быть может, потому, что он вырывался из тьмы и во тьму уходил. Видимый мир кончался сразу же за бортами, и море гремело поэтому всюду: вдалеке и рядом, под эсминцем и в небе над ним. Штормом и ревом сирены были пронизаны башни и палубы, мачты, надстройки, они пронизывали и мысли, не позволяя сосредоточиться, обрести спокойствие, нужное для работы.

Лицо Сидорчука покрылось испариной. Буря была попутной, и «Зоревой» плохо лежал на курсе. Куда его сносят течения, куда гонит ветер — разве учтешь? Каждая волна ударяет в корму, подгоняя эсминец, — каков его истинный ход? А впереди — крутой и скалистый берег, узенький — в несколько кабельтовых — проход в защищенную бухту, который даже на крупной путевой карте — не шире карандаша. Видимости — никакой. И именно в этих условиях штурман не мог, не имел права ошибиться… Сидорчук приказал включить эхолот: видимо, хотел уточнить место корабля по глубинам. А Сергей, забившись в угол рубки, где удобнее было хранить равновесие, с горечью сожалел, что ничем не может помочь старшему лейтенанту.

Качка утомляла. Легче всего она переносится на деревянных парусниках; волны плавно вздымают их, как пробки: вверх — вниз, вверх — вниз… А стальные тяжелые корабли волны поднять не в силах, и потому бьют их, кромсают, болтая, точно в лоханке. Сколько надежд оборвалось в такие вот дни? Сколько дум пронеслось? И наверное, именно в такие минуты международный сигнал отчаяния «sos» — save our ship, — спасите наш корабль — перекрестил матросский жаргон в save our souls: спасите наши души…

— Как место? — запросил с мостика капитан третьего ранга.

— Уточняю по глубинам, — доложил Сидорчук. — До берега, по расчетам, — миль пятнадцать.

— Ясно… А как Топольков?

— Держится, товарищ командир, — улыбнулся штурман, подмигивая Сергею. — Прощается с черноморской экзотикой.

— Если помощь его не нужна, пусть поднимется на мостик.

На мостике Сергею показалось гораздо спокойнее, нежели в рубке. Ветроотводы действовали безотказно — струи отраженного ветра свистели где-то рядом, над ухом, но пробиться сюда не могли. Да и качка на воздухе переносилась легче. И только сирена, приглушенная в рубке слоем брони, ревела здесь в тысячу раз оглушительней, пронзительно и бесновато. Отсюда, с мостика, хорошо было видно, как переваливается с борта на борт «Заревой». Его полубак, подхваченный попутной волной, высоко поднимался над морем, на миг повисал и затем с грохотом проваливался вниз, зарываясь в воду, вздымая и разметывая отвесные глыбы пены. Тогда море закрывало небо впереди, волны проносились вровень с мостиком — и Сергей ощущал за спиной противный, леденящий холодок. Но «Зоревой» снова карабкался вверх, на холмистые гребни валов, и снова устремлялся вперед, пробивая белую мглу. «Красиво, должно быть, — подумал об эсминце лейтенант. — Как жаль, что свой корабль никогда нельзя в море увидеть со стороны».