Песня ветра. Ветер перемен

ВолкСафо

Серая галька, угрюмые люди, черный дым, стелющийся над крышами домов. Да, ароматный мягкий ром и сладкие поцелуи очередной шлюхи, но все равно приправленные вонью выгребных ям и бугристыми матрасами в захудалых тавернах. А потом, когда-нибудь, сталь под ребро и собачья смерть в канаве, от которой его уже однажды спасла Рада. Только вот Рада ушла своим путем, ушла далеко, совершать то, что однажды войдет в легенды и сказки, сражаться плечом к плечу с самим Тваугебиром, скакать на край мира и еще дальше по воле ветров, что понесут ее к ее великой судьбе. А что оставалось ему?

Зажрался ты, приятель, укорил себя Гардан, вновь переворачиваясь в гамаке и ерзая на грубом полотне. Раньше брал золото за свою работу, спускал его на девок и выпивку

и не думал ни о чем. А как Марна взяла в кулак, так сразу же замечтал о великом деле, большой судьбе, песнях, как дите малое. Тебе ли не знать, что на самом деле ты из себя представляешь? Всего лишь меч, не самый плохой, но и не самый лучший, готовый наняться к кому угодно за звонкую монету, меч без прошлого и будущего, который однажды обязательно переломится. И не тебе мечтать о судьбе эльфийских воителей и легендарных князей.

Только вот получалось, что каким-то странным образом судьба постоянно сводила его с неугомонными бабами, которые нарушали все законы этого мира, плюя на них от души и делая то, что взбредет им в голову. Сначала Рада, бросившая вызов всей мелонской системе, теперь Равенна, удравшая от работорговцев и рискнувшая сцепиться с самой сильной среди них. Уж эти-то по сути должны были помалкивать, сидя у своих очагов, выпекая лепешки, стирая мужнины портянки и пеленки многочисленных отпрысков, постепенно отцветая, словно ромашки по осени, и теряя весь свой скудный блеск и аромат. А ведь нет же. Уперлись рогами, бхары бестолковые, да поперли в ту сторону, куда им надо было, ни на кого не оглядываясь и никого не спрашивая ни о чем. Ты специально посылаешь мне именно таких баб, да, Марна? Чтобы показать, что раз уж эти смогли, то и мне незазорно?

Гардан внезапно вновь усмехнулся в темноте, ухмыльнулся самому себе, вылез-таки из своего гамака и простучал сапогами по трапу на верхнюю палубу, не заботясь о том, что может кого-то разбудить. За день матросы уставали настолько, что спали без задних ног, урывая каждую минуту для такого долгожданного отдыха. И их, казалось, не разбудил бы даже сам Тваугебир, свалившийся невесть откуда прямо им на головы.

Ветер все крепчал, и его могучие порывы к ночи полностью расчистили небо, растянувшееся над головой так свободно и привольно, что и не было больше в мире ничего, кроме него. Гардан задрал голову, глядя на то, как полощется на ветру в темноте черный квадрат флага морской гадюки, и как равнодушно и тихо смотрят на него из глубины свода холодные звезды. Здесь они были как будто ближе, чем на берегу, и боги щедро рассыпали их по черному полю, будто сам Богон Эльфийский, покровитель растительности, шагал себе и шагал из немыслимой дали с громадным ситом в руках и рассыпал вокруг себя серебристое жито далеких, незнакомых миров. И не было ему никакого дела до того, что кто-то считал это невозможным, что кто-то верил или не верил в него.

Гардан подошел к планширю и облокотился на него, глядя в черную морскую даль, в которой небо мешалось с морем, и отражения звезд скакали на перебегающих гребешках волн, словно крохотные горящие кораблики. Какое дело тебе до того, что ты можешь или не можешь делать? Какое дело тебе до того, что ждет тебя на берегу или там, за краем мира? И почему ты все время говоришь себе, что уж не для этого точно был создан? А для чего ты был создан, Гардан? Ты знаешь это? Что-то тронулось в груди, что-то странное, нежное и одновременно с этим сильное. Что-то звонко ёкнуло и натянулось, когда он взглянул на белесую полосу из мириадов созвездий, охватившую все небо алмазным кушаком. Для чего ты был создан? Не для этого ли?

Весь мир внезапно застыл на тонкой-тонкой грани, острее бритвенного лезвия, тоньше волоса, мягче перины. Гардан балансировал прямо на этой ниточке, протянутой откуда-то из тьмы его прошлого в еще более непроглядную тьму будущего, крохотный муравей на колышущемся на ветру листке, бестолковая букашка, пялящая слабые пустые глаза в огромный мир, такой незнакомый, такой могущественный,

такой бескрайний. На миг ему стало страшно, что вот сейчас он упадет с этой грани, рухнет с нее в бездну, и не будет у него уже никогда ни одного шанса выбраться оттуда, и никто никогда не подаст уже руки, чтобы вытянуть его. А в следующий миг он вновь ощутил ладонь Марны, что сомкнулась на его теле, на этот раз не суровую и принуждающую, но теплую, успокаивающую, надежную опору. Бес его знает, что со мной творится. Только вот слоняться по северному побережью в поисках работы я уже не согласен.

– Ты, Дева, хоть и стерва редкостная, однако, уже один раз вытащила меня с того света, - тихо проговорил Гардан, улыбаясь уголком рта бескрайним волнам и ночному небу, ставшему внезапно бесшумным и прислушивающимся, как ночная птица. – Послала мне Раду, которая подобрала меня и дала мне хлеб и кров. Теперь Рада ушла, но ты вновь со мной, и вновь даешь мне смысл и предлагаешь дорогу, по которой я могу идти. И вновь дорога моя вслед за бабой, еще более бесноватой, чем прошлая.

Ночь не отвечала, все так же пристально глядя ему в глаза серебристыми звездами и ожидая его ответа. Гардан повернул голову и взглянул вперед, туда, куда мчался, разрезая волны, двухмачтовый бриг «Морская гадюка». И увидел на носу его, как бы он там правильно ни назывался, Равенну. Она стояла на самом краю, держась рукой за мачту и глядя вперед, напряженная, как тетива, недвижимая, как скала, застывшее в одной капле смолы-вечности стремление вперед. Ветер полоскал ее рыжие кудри, отбрасывая их за плечи, дергал ее свободную рубаху, играл с длинным кушаком. Она была молода, как ветер, горяча, как солнце, солона, как море, и совершенно неустрашима, как сама Марна Дева. И отчего-то Гардан знал, что завтра они сожгут бриг Давьялы до головешек, и ничто не остановит Равенну, ни сталь, ни шторма, ни сами боги.

– Бес с тобой, Дева, - тихо пробормотал Гардан, чувствуя, как внутри что-то распускается, словно туго натянутый морской узел, который можно развязать в одно касание. – Я согласен. Я пойду за ней, коли она согласится меня принять.

И это странное балансирование на самом ребре вечности внезапно закончилось. Монета упала, кость замерла на столешнице времен, и Гардан не знал, какой стороной она легла. Он знал лишь, что теперь его дорога выбрана, и где-то там, в межзвездной пустоте, Одноглазая Дева, плетущая тысячи нитей разом, нежно улыбается ему, завивая своими тонкими пальцами мягкую пряжу его жизни.

А потом он широко зевнул, до хруста в челюстях, развернулся и побрел обратно в свой гамак. Завтра предстоял трудный и сложный день, и чтобы выдержать его, Гардану нужно было хорошенько выспаться.

========== Глава 40. Шторм ==========

Гамак раскачивался слишком сильно, гораздо сильнее обычного, но Гардан упрямо держался за теплую дрему, окутавшую его со всех сторон. Некоторое время ему удавалось игнорировать качку, проваливаясь обратно в мягкий полусон, однако в конце концов, его тряхнуло так, что наемник едва не вывалился из гамака и был вынужден открыть глаза.

Спросонья в первый миг Гардан даже не понял, где находится. Все вокруг него ходило ходуном, а гамак трясло так, словно кто-то специально дергал его с двух сторон за крепежи, пытаясь выбросить из него сонного наемника. И только через несколько мгновений он услышал рев, однотонный яростный рев, заполняющий все вокруг, сквозь который едва пробивались слабые человеческие голоса, кажущиеся такими тонкими и отчаянными в этом рычании. Карид был прав, шторм пришел.

С трудом выбравшись из парусины, Гардан сразу же едва не упал на пол, когда корабль немилосердно тряхнуло, поднимая нос высоко вверх. С грохотом прокатился мимо него по дощатому полу его собственный меч в ножнах, который он укладывал перед сном прямо под собой. Видимо, это была его главная ошибка. Все, что было не прикреплено к полу, перекатывалось из конца вконец по нижней палубе, на которой было темно, как в плотно закупоренной бочке.