Песочные часы(Повесть)
Шрифт:
В эту минуту сын Эгле вошел в гостиную. Бесшумно — баскетбольные кеды приглушали шаги. Эгле даже не услыхал бы, но Янелиса выдал радостно заскуливший Глазан.
— Янелис, зайди-ка! — позвал Эгле.
Янелис вошел, сел, положив на колени сетку с мячом. Мяч был его броней и алиби.
— Где ты был?
— Играли с командой Цесиса. Выиграли 56:50.
— Всыпали им, значит. Ты не наколол дров.
Янелис облегченно вздохнул.
— Я опаздывал. Завтра переколю целую поленницу.
После встречи с девушкой он чувствовал себя очень сильным
— Через месяц ты окончишь школу. Что ты думаешь делать дальше?
Для Эгле это был вопрос чрезвычайно важный, но Янелис невозмутимо пожал плечами, точно отец спросил, какая картина сегодня в кино.
— А что? Меня же из дома никто не гонит. Есть время подумать. Поживу, подумаю.
— Ну, а если у тебя, скажем, не было бы дома, где пожить, подумать?
Янелис решил, что отец шутит.
— Как это?
— Да так. У меня, например, не было дома. Отец каждый год переселялся в другой дом. О таких джемперах и капроновых носках я даже и не мечтал.
Янелис глубокомысленно наморщил лоб, так что зашевелился весь ежик его волос.
— Тогда ведь капрона вообще не было.
Эгле невесело улыбнулся.
— В твоем возрасте я был остроумней. Учти — одним баскетболом не проживешь. Между прочим, даже самые признанные и высокооплачиваемые баскетболисты заканчивают карьеру к тридцати годам. Работать надо! Ты, полагаю, не захочешь вечно жить за чужой счет. Сначала посидеть на шее у родителей, потом у государства…
— Я? За чужой? Конечно, нет!
— Ну, видишь Янелис, я… выздоровлю скорей, если мне ни о чем не надо будет тревожиться и хлопотать. Пообещай, что после школы ты отдохнешь и поступишь на работу. Выбери себе дело по вкусу, но работай. Учиться можно и после работы, — если захочешь. Тогда я буду чувствовать себя спокойней.
— Конечно, буду работать, только сразу не придумать, куда пойти.
— Хорошо, я тебе верю. Но чтоб по-мужски: сказано — сделано.
Янелис встал. Отец сидел за столом, осунувшийся и поникший. У Янелиса невольно сжалось сердце, и он дал себе слово поступить работать.
В тот вечер больная Дале довязала варежки. Ей они были велики. Варежки она убрала в чемодан — тому, для кого связаны, они понадобятся лишь зимой. Подкрасила губы. Надела туфли на среднем каблуке, в них отекшие лодыжки выглядят стройнее. Спустилась этажом ниже.
В комнате медсестер сидела Гарша и, как бухгалтер со счетами под рукой, листала списки медикаментов и листки, исчерченные синими линиями температурного графика. Иногда на графике вырисовывалась волна. Она означала вспышку туберкулеза, и больной тогда не вставал с постели.
Гарша, ни слова не говоря, достала из сумки коричневую стеклянную банку из-под чувствительного к свету лекарства и подала ее Дале.
Сквозь темное стекло клюква казалась черникой.
— Постарайтесь не задерживаться позже десяти, — попросила Гарша.
Но Дале сейчас думала о другом.
— У него из родных остался один только брат. Он живет под
— Я знаю.
— Вы уже… написали ему? — тихо и хрипло спросила Дале.
— Нет, Абола считает, что не нужно, еще не к спеху. — Гарша пристально поглядела на Дале и добавила: — Не беспокойтесь.
Обе они понимали, что означало «написать брату».
С банкой клюквы в одной руке и пучком чахлых ромашек в другой Дале открыла дверь семнадцатой палаты. В сумерках июньского вечера выделялись белые изголовья и откинутые простыни на постелях. Сосед Алдера поднялся и вышел. Дале и Алдер остались вдвоем.
— Ты?! Не зажигай света, — шепотом проговорил Алдер.
Им не хотелось света — слишком он беспощаден к бледности лиц, к запавшим глазам, к яркой краске на губах Дале.
— Я принесла тебе клюквы. — Дале высыпала ягоды на тарелку и посыпала их сахаром. Она разгладила смятую салфетку на тумбочке, аккуратно расправила пузырьки с лекарствами, налила воды в вазочку. С подоконника убрала кислородную подушку, а вместо нее поставила ромашки. Незатейливый цветок — желтая серединка и белые лепестки вокруг. Дети так рисуют солнце. Вот теперь это уже не санаторий, а субботний вечер дома. В открытое окно из зеленых сумерек парка прилетело душистое веяние леса, только его слегка забивал сухой запах хлорамина. Хлорамином тут мыли полы, хлорамин наливали в плевательницы.
Дале присела возле кровати и вынула ноги из лодочек — ныли отекшие ступни. Она накрыла своей ладонью ладонь Алдера и ощутила липкую влагу пота.
Алдер показал рукой на окно.
— В Видземе ромашки зовут белыми цветами. — Он говорил медленно — Дале не должна заметить, сколько вздохов требуется ему для такой короткой фразы. — Перед войной на улицах собирали пожертвования для борьбы с туберкулезом. Каждому, кто давал деньги, прикалывали на грудь белый бумажный цветок. У меня тогда не было денег.
— Я не помню. Мне тогда было всего десять лет. А как я первый раз приехала в «Арону», ты помнишь? После войны. Старые больные меня все спрашивали, знаю ли я, что означают буквы «тбц». Туберкулез, сказала я им. Нет, говорили они; «тбц» означает: тэ бейдзас цельш, тут кончается путь.
— Помню.
— А мы вот живем уже шестнадцать лет, — успокоила его Дале. — Наш Эгле почему-то с палочкой ходит. Вид у него совсем больной.
Алдер пошарил под подушкой.
— У меня тут журнал. Там про Эгле есть. Он при помощи Ф-37 вылечил морских свинок. Хотел бы я быть на месте морской свинки.
— Сегодня на обходе Эгле, говорят, рассказывал анекдот про лягушку-оптимистку. Он, верно, просто переутомился от работы. Даже наверняка. А держится, знает, что болеть не имеет права.
— Сегодня у меня совсем не было крови.
В коридоре послышалась тихая музыка. Песня про рижские мосты. Алдер и Дале помолчали, глядя на ромашки.
— Подумать только, — десять лет прошло с того вечера… на мосту через Дзелве, — прошептал Алдер.
— Мы тогда опоздали к отбою. Гарша пожаловалась Эгле и нам попало.