Песочные часы(Повесть)
Шрифт:
Эгле почувствовал, что его лицо расплывается в улыбке.
— В этой комнате щедро дают взаймы, — проговорил он.
— У меня? — Мурашка в искреннем недоумении вывернул наружу пустые карманы брюк.
— Да. Дают взаймы жизнерадостность.
Мурашка басовито расхохотался и принялся ходить по мастерской, так как подолгу стоять на месте он мог только когда лепил, когда его руки были по локоть в серой глине. Потом он вдруг остановился и кивнул на скелет в затененном углу.
— Жизнерадостность? Да, чего-чего, а этого у меня хватает в каждом закутке. Помнишь,
Эгле посмотрел в глазницы черепа, безучастно вперившиеся в окно.
— Я надеюсь, он простит меня.
— Сейчас я покажу тебе свое младшее детище.
Мурашка подошел к стоявшей посреди мастерской скульптуре под полотном. Он откинул покрывало, сдвинул на затылок берет, упер руки в бока и, явно в ожидании похвалы, уставился на Эгле.
— Ты думаешь, я только балагурить горазд? Мне вот пришло в голову, что жизнь — это не розовый сад, но еще и борьба, в которой побеждаем мы.
Эгле взглянул на скульптуру и согласился, что Мурашка умеет не только балагурить. У Эгле возникло чувство, будто он встретил знакомого. Он не позировал Мурашке, но тем не менее это был его двойник. Эгле медленно обошел вокруг изваяния высотой в полтора человеческих роста.
Мускулистый юноша пытался оторваться от земли. Он устремился вверх, но его ноги увязли в неотесанной глыбе камня. Грубый тяжелый камень сковывал его, тянул назад. В запрокинутой голове, в упругих морщинах лба читалось напряжение всех сил. Борьба с тупой каменностью, которая пытается вобрать, поглотить тело юноши, — отчаянная борьба. И об этом кричат его руки, тревожно и туго обхватившие плечи.
Мурашка сразу заметил, что Эгле посерьезнел, даже взволновался. Довольный, что новая работа вызвала отклик в душе старого друга, он пояснил:
— Идея состоит в том, что без борьбы в широком смысле слова с… с так называемой судьбой, роком человек не имеет права сдаваться.
Эгле поборол в себе волнение и опустился в плетеное кресло.
— Да, твое каменное детище изрядно превзошло тебя самого. Будь у меня много денег, я заказал бы себе такой памятник.
— Погоди, вот вытешем его из гранита, тогда посмотришь!
— Да, очень кстати я тебя повстречал, — будто вспомнил Эгле, глядя на голого гипсового мальчика с надутыми щеками. — Ты не мог бы отдать кое-что санаторию? Мы построим новый солярий для воздушной и солнечной терапии, там будет бассейн и красивый сад.
— И для красивого сада тебе нужны красивые женщины?
— Пусть будут и женщины. Каменные женщины не повредят.
— Ну а… деньги, скажем, на камень, у вас будут?
— А в порядке шефства ты не мог бы?
Мурашка глубокомысленно воззрился на свой ботинок.
— Можно и в порядке шефства, но ты тогда передай моему сапожнику, чтобы он мне в шефском порядке поставил набойки.
— Поэзия и проза. Ты же художник, — вздохнул Эгле. — Ты твори знай. Твори лучше! Тогда твои работы приобретет министерство культуры, а мы из министерства вырвем себе, это уж точно. Поехали, покажу тебе этот сад.
Мурашка
Эгле оставил свой «москвич» на стоянке неподалеку от кафе. По пути туда они задержались у старинного серо-зеленого дома с мансардой. Из ската закопченной черепичной крыши глядели на Задвинье древние оконца на шесть стекол. Эгле с Мурашкой, не сговариваясь, задрали головы кверху.
— С тридцать третьего по тридцать пятый, — сказал Мурашка.
— Первое жалованье врача ушло на долги квартирному хозяину.
Окно отворилось, в нем показался юноша в синей рубахе и с небольшой бородкой. Он рассеянно смотрел куда-то поверх крыш, и можно было подумать, что он встал из-за стола, заваленного учебниками, чтобы расправить затекшую спину.
— В молодости нередко случается жить на чердаке, — задумчиво сказал Мурашка.
— Все правильно. У молодых сердце здоровое, легче подыматься. Я бы каждые десять лет переселял людей на этаж ниже.
— Тогда тебе до мостовой осталось еще двадцать лет, — засмеялся Мурашка. — Ладно, пошли.
Впереди трое мужчин перекидывали в подвальное окно большую кучу каменного угля с тротуара.
— Ты лечил в этом доме дочку дворника, помнишь?.. На последнем курсе…
— Я показывал ей песочные часы, считал пульс и лечил надеждой. В санаторий она не поехала, не на что было, а Красный Крест не мог всех лечить бесплатно.
Они свернули за угол. На другой стороне улицы аляповатая вывеска «Тир» приглашала желающих пострелять.
— Может, зайдем, проверим глаз, как бывало, а? — предложил Мурашка.
Эгле не стал возражать.
…Он в задумчивости стоял у стойки тира и словно впервые в жизни разглядывал всех этих жестяных зайчиков, чертиков, зацепившихся хвостами за трапеции мартышек, черных тетеревов, с которых давным-давно облезла краска.
— Ты помнишь, тогда еще стреляли на призы, и тебя просили не стрелять, ведь тебе доставалось все шампанское, — напомнил Мурашка.
— Рука и глаз врача! — Эгле горделиво вложил большой палец в карман жилета.
Трое мальчишек заняли все три ружья. Эгле подмигнул другу, затем строго произнес:
— Санитарный контроль! У кого тут грязные руки? А ну-ка, показать!
Ребятишки вмиг забыли, что они не в классе, что человек в шляпе вовсе не их учитель, и тотчас же положили ружья на стойку и предъявили ладони.
Мурашка собрал ружья.
— У вас еще вся жизнь впереди. Обождите малость.
Эгле прицелился. Ствол ружья заметно подрагивал.
— В черта, — сказал Эгле и нажал спусковой крючок.
Стоявший под чертиком пузырек с чернилами опрокинулся.
— Рикошет.
Эгле чувствовал, что от напряжения и досады у него вспотела шея и к ней прилип воротничок.
— Больше никогда не буду стрелять. Нет уже тех ружей, что были тогда.
Мурашка повернулся спиной к жестяному зверью, положил ружье на плечо прикладом вперед и стал целиться через зеркало.
— Промажешь так же, как я, — оживился Эгле. — Спорим… на бутылку шампанского.