Песочные часы(Повесть)
Шрифт:
«Вот и Вагулис уехал. Мы с Алдером остаемся. Мы — штатный инвентарь санатория», — подумал Эгле. В комнате отдыха Гарша распекала длинного Вединга. Вединг сидел в удобном кресле под пальмовыми ветвями и латал сломанную папиросу.
«Бережлив. Нынче сломанные папиросы выбрасывают. Время, потраченное на заклейку, дороже папиросы. Кажется, он работает бухгалтером в оперном театре».
— Ну что с вами делать, Вединг, вы прямо как Вагулис! — упрекала его Гарша.
— Нет, Вагулис курил много, выздоровел и только что уехал, а я курю мало и все еще тут. — Он кивнул на молоденькую блондинку в соседнем кресле, читавшую журнал. — Глядите, Лазда не курит, а все равно болеет. Разве на этом свете можно что-либо понять? И вообще, в чем есть логика? — Его тонкие губы
«Последовательный пессимист. Законченный и стойкий». Эгле даже повеселел немного. Гарша тоже засмеялась и сердечно посмотрела на Вединга.
— Вединг, в тот день, когда вы не ухмыльнетесь, а улыбнетесь, вы станете здоровым.
Вединг смутился.
— Я не верю в такое дешевое лекарство. — Но папиросу он все же бросил в корзину для бумаг.
Эгле поджидали в кабинете двое элегантно одетых мужчин и женщина. Это были члены так называемого «общества» «Арона».
Общество это нигде не было зарегистрировано, не имело устава и не взимало членских взносов. Оно возникло в пятидесятых годах, когда здесь в летние и зимние каникулы лечились несколько студентов. Выздоровев, они раз в лето приезжали навестить Эгле и отмечали счастливую встречу на берегу Дзелве. Двое из них были архитекторы и участвовали в проектировании нового здания «Ароны». Теперь же они явились обсудить некоторые поправки к проекту.
Архитектору с усиками Эгле некогда поддувал легкие. Умело сшитый костюм надежно маскировал впалую архитекторскую грудь и плечи разной высоты.
Они развернули на столе рулоны чертежей, разложили с дюжину иностранных журналов и принялись спорить. Женщина спорила не менее горячо, потому что сама тоже перенесла туберкулез и на этом основании считала себя вправе отстаивать свое мнение. Теперь она работала в министерстве финансов и имела отношение к финансированию здравоохранения.
Усатый архитектор плюхнулся в кресло и жалобно запричитал сипловатым голосом:
— За месяц не успею. Так я в два счета наживу чахотку.
Рука Эгле играла песочными часами, он успокаивающе улыбался.
— В противном случае мы не попадем в титульный список будущего года. Сделаете. Если нет — я попрошу заведующего вашим диспансером найти у вас в легких свежий очажок и направить к нам. Тогда у вас хватит времени на работу.
— Мои очаги тверды, как кремни для зажигалки.
— Это, дорогой мой, известно только врачу. С медициной шутки плохи.
— Ладно. Раз дело дошло до угроз, я сдаюсь. Тогда договаривайтесь с институтом, пусть меня освободят от других работ.
— Это мы устроим. Доктор Берсон был полковым врачом у директора института.
Вмешалась женщина:
— Вы слишком большую ставку делаете на блат.
Эгле сделал невинные глаза:
— Что вы! Вовсе не на блат. На бывших и на возможных больных. А кто может поручиться, что он не заболеет? Даже автоинспектор не может, хотя важней его начальников нет, поскольку его решения не обжалуются.
Женщина засмеялась.
— Средства мы поищем.
— Ищите, ищите. Знаете, на будущий год я, возможно, уйду на пенсию, поэтому хотелось бы все заранее утрясти.
— Вы — на пенсию?! Не могу себе представить вас сидящим дома.
— Пенсия для меня важна тем, что я смогу дольше спать по утрам. А теперь я вас отвезу в Ригу.
В Риге Эгле сдал кровь на очередной анализ, после чего зашел в кафе-мороженое в центре города, так как почувствовал усталость. Другим он любил рекомендовать отдых за городом, в тиши полей, где слышно лишь гуденье пчел. Сам же искал на этот раз отдыха в городском шуме. Эгле сидел, потягивая кофе, и шелест чужих разговоров и автомобильный гам, доносившиеся с улицы, успокаивали его.
Напротив кафе, в листве лип виднелись бледно-зеленые шарики будущего липового цвета. До осени еще далеко: Эгле нащупал в кармане сложенную бумажку. Это было заявление с просьбой об отпуске. Надо бы переписать, в кармане листок помялся. Позавчера группе больных начали давать Ф-37. Архитектор обещал поторопиться с доработкой проекта. Интересно,
За столик сели двое юношей. Пальто из тонкой непромокаемой ткани с погончиками на плечах они не сняли. Это модно, современно. Для чего нужны погоны? Может, под них надо пропускать ремешок от фотоаппарата или засовывать перчатки? Но перчаток у них нет. «У меня туфли на толстой микропоре. В дождь ноги не промокают, и меня не мучит насморк. Десять лет назад толстые подошвы намекали бы на легкомысленный нрав их обладателя. Взгляды меняются. Интересно, какой ширины будут носить брюки через пять лет?»
Эгле снова погрузился в раздумье, рука его машинально двигала чашечку с кофе. Наверно, сидевшим напротив ребятам он показался смешным тем, что таращился в окно, вытянув жилистую шею, и глупо подпихивал свою чашку. Они с ухмылкой подтолкнули друг друга локтем. Эгле заметил жест и вздрогнул.
Он почувствовал, что на какое-то время ускользнул из-под собственного контроля. Это большое искусство — уметь всегда видеть себя со стороны. «Воспитанный человек делает это всю жизнь. Стало быть, хорошее воспитание включает в себя искусство наблюдать за собой со стороны. Подчас это не легко. Меня ранили злые духи, именуемые рентгеновскими лучами. Этих духов вызвал сам человек, он иногда еще не умеет справляться с ними. Человек навызывал множество разных духов, которые спали вечным сном, вплавленные в руду и погребенные на километровых глубинах под землей, но повелевать ими еще не в силах. От радиоактивных излучений ежегодно заболевают и гибнут люди, которые могли бы и не умереть, если б человек не был столь умен и не научился расщеплять атом. А я лично голосовал бы, например, за запрещение рентгена», — рассуждал Эгле.
Спиной к нему, у двери, стоял плечистый человек невысокого роста, в вельветовом пиджаке и берете. Человек высматривал свободное место. Потом он повернулся, и Эгле сразу узнал в нем своего старого друга, скульптора Мурашку. Тот, заметив Эгле, радостно устремился к нему с распростертыми объятиями, забыв про солидность и приличия.
— Ты до того заработался, что тебя и не узнать — такой тощий! — воскликнул он, снимая берет.
— А ты дотанцевался до того, что макушка заблестела, — не остался в долгу Эгле.
— Зачем мне волосы! Я теперь могу себе шляпу купить. Раз уж встретились, пошли ко мне, вспомянем годы молодые!
Мастерская Мурашки помещалась в небольшом флигеле на Гризинькалне. Эгле бывал тут не часто и всякий раз, оказываясь в светлом помещении со стеклянным потолком, чувствовал себя так, словно бы попал в другой, странный мир. Белые и серые, припудренные пылью, скульптуры казались ему завороженными живыми существами. Когда эти два пришельца уйдут, мастерская оживет. Сам чародей стоял здесь же и, как ребенок, ожидал похвалы за то, что некогда подарил вечную юность ныне уже пожилой даме, запечатленной в стоящем у окна бюсте. Молодая женщина с грустной улыбкой смотрела в окно, поверх крыш. Ветер задрал на одной из них ржавый лист железа. Женщина не замечала его, она смотрела на липы Гризинькална, стоявшие на вершине холма и господствовавшие над всем кварталом. Эти липы тоже не стареют, оттого что под ними встречаются юные. В другом углу студии, надув щеки, на камне восседал озорной мальчишка. Его бронзовый двойник в парке пускал изо рта струю воды в бассейн. Мать прижимала к груди завернутого в гранитный платок младенца. Не обращая ни малейшего внимания на пришельцев, работал пневматическим долотом полуголый гипсовый мужчина с напряженными мускулами, можно было подумать, что он хочет во что бы то ни стало сегодня разрушить скалу и проложить дорогу для других. На прикнопленных к стене листах бумаги обитали нагие женщины; они не стыдились своей наготы, зная, как прекрасны. И тут же стояла стянутая ржавыми обручами кадка с серой глиной, валялся линялый халат, электромотор и обрезиненный кабель, рос в горшке мирт высотой с человека. Ленивая кошка на тахте подняла голову, продолжая безбоязненно греть хозяйское ложе.