Песочные часы
Шрифт:
«Дорогая моя Аничка, я думал, что ты бросила меня а любиш своего друга.
Милая Аничка я тебя прошу нечего не показывать этому мальчику.
Ане от Мары».
Я спрятала их обратно в книжку и часто тайком перечитывала. До сих пор их храню, эту память о первой любви, запечатленной карандашом на обрывках грубой оберточной бумаги. И много лет мечтала о том, как мы встретимся с Мариком. Придумывала подробности встречи. Могло же случиться чудо, и однажды в кино, например, наши места окажутся рядом, или мы столкнемся в троллейбусе, или я поеду с родителями в Ленинград и там, на Литейном, увижу
Но нет, чуда не случилось. Мы никогда с ним больше не встретились.
Теплый театр
Мама ведет меня по длинной Кооперативной улице вдоль высоких сплошных заборов с запертыми воротами. Валы серого в сумерках снега высоко поднимаются с двух сторон. Мы идем как будто по узкому снежному коридору. Платок закрывает мне рот и нос, верхушки щек прихватывает морозом, на глаза наворачиваются слезы.
Снежный коридор кончается, и мы выходим на белую просторную площадь. Я вижу каменный, полукруглый, приземистый, освещенный яркими фонарями дом с колоннами. Театр. В окружении деревянного города он так великолепен со своими колоннами и фонарями, с широким подъездом, с извозчиками у подъезда, что во мне как будто бы тоже начинают светиться фонари восторга.
Мы входим. Блаженное тепло фойе. Какое слово: «фойе»! Упругое, праздничное, не то что — «ставня» или «печка». А как пахнет в театре! Дома так никогда не пахнет. Это запах театра — чуда, красоты, радости. Запах предвкушения.
Мама вводит меня в зрительный зал — золотой и белый, хрустальный, лепной и резной. Королевский дворец из сказки про Золушку представляется мне, потому что красивее и праздничнее Омского драматического театра ничего нет и быть не может.
Последний ряд партера немного приподнят над остальными рядами, и тут, у самой стены, как воробьи на проводах, сидят на спинках кресел дети артистов — «наш двор». Нет, мы скорее похожи не на воробьев, а на тощих диковатых галчат. Для некоторых театр — это второй дом, где они торчат иногда с утра и до конца спектакля, где за ними присматривают добрые капельдинерши, и где родители, не снимая грима, наспех кормят их в буфете.
Мы смотрели сказку для взрослых — «Сирано де Бержерак» — с огромными куклами по сторонам кулис. Красавица Роксана в белом длинном платье с пышными рукавами страдала на сцене так, словно только и есть одна причина для страдания — любовь.
А еще мы смотрели «Синий платочек» — про войну, про солдат на фронте и про тех, кто живет в тылу, про нас. На сцене — фронтовой блиндаж, три бойца отдыхают после боя, вспоминают мирное время. Самый старший — его играет смешной, толстый Пажитнов — «Лёнькин папа» — мечтает наесться до отвала и «соснуть минуточек сто двадцать». Он поет на мотив знаменитой песни:
Сала кусочек, Каши горшочек И каравай вот тако-ой!Приходит посылка из тыла, из Сибири. В ней — печенье, варежки и синий платочек, на котором вышито имя «Валя». Платочек этот выбирал герой пьесы, которого играл очень красивый молодой артист Коля Тимофеев. И начиналась история двух судеб, тянущихся друг к другу через войну. История со счастливым концом.
Мама играла в этом спектакле небольшую
Мне было немножко обидно, что мама играет старушку. Хотя ее игру похвалил сам режиссер Захава, чем мама очень гордилась. Но в жизни мама вовсе не была старушкой, могла бы, если бы поручили, сыграть и мальчика. Может быть, не так хорошо, как Надя Генералова, которая играла Валю. Надя была на сцене совершенно как настоящий мальчишка. Нет, пожалуй, так сыграть мама не смогла бы. Все-таки она была не такая уж молодая.
Когда у нас в доме не было дров, мама часто водила меня в театр. Там всегда топили.
Как и прежде, слушали мы каждый день голос диктора по радио, но теперь в торжественном этом голосе слышались радостные нотки.
— Кажись, погнали немца-то, — говорила Анна Васильевна.
— Погнали! Погнали! — соглашалась мама. — Неужели скоро домой?
Всё чаще я слышала эти слова: «Скоро домой». Их произносили тетя Лена, и Шура, и даже Маринка.
Как-то пришла к нам артистка Мила и привела с собой дочку Олю, ту самую, которая кричала от голода, когда мы ехали в поезде. Теперь Оле было два года, она была смешная, круглая, с ямочками на щеках, умела говорить «валенки» и пыталась схватить за хвост Барсика.
— Только по детям и замечаешь, как время бежит, — сказала мама. — Неужели два года прошло?
— Даже не верится, что скоро домой! — сказала Мила.
— А театра нет! — вздохнула тетя Лена. — Не могу себе представить Арбат без нашего театра.
— Хорошо, что ТЮЗ согласился дать нам помещение. Будем пока играть с ними в очередь.
— Пока! А потом?
— Уверяют, что построят новый театр на том же месте.
— Да, но когда это будет!
— Хорошо бы вернуться до сентября, — сказала мама. — Я хочу отдать Аню сразу во второй класс.
— До сентября обязательно вернемся, — сказала Мила. — Я думаю, нас отправят не позже августа.
Но проходили недели за неделями, а нас всё не отправляли и не отправляли. Уже на яблоне начали краснеть маленькие кислые яблочки, задули холодные ветры с дождями. Короткое сибирское лето подходило к концу.
— Скоро мы поедем? — приставала я к маме.
— Нет эшелона, — отвечала она. — Вот дадут эшелон, и поедем.
— А когда дадут эшелон?
— Не приставай. Ты же видишь, в каком я ужасном состоянии!
Мама была в ужасном состоянии, потому что Витю не отпускали с завода, и он не мог уехать вместе с театром в Москву. Он не имел права уволиться, потому что завод дал ему бронь. А если бы не было брони, Витю призвали бы на фронт, потому что через полгода ему стукнет восемнадцать, призывной возраст. Мама ходила к директору театра, к администратору, к главному режиссеру, и все они обещали что-то сделать, похлопотать, и мама то надеялась, то снова впадала в ужасное состояние. В конце концов завод обещал отпустить Витю, но не раньше апреля или мая. А был еще только август. Это значило, что театр и все Витины друзья уедут домой, в Москву, а Витя останется зимовать в Омске.