Песочный дом
Шрифт:
– Что это?
– закричал маленький Сопелка.
– Бабочка!
Все бросились ловить дымное пятнышко. В погоне за бабочкой Болонка растянулся и оцарапал нос, а Авдейка остался на месте. Бабочка опустилась, и он взял ее.
– Вот она!
– закричал Авдейка, поднимая бабочку над головой.
– Ага, ты Бабочка, вот ты кто!
– закричал Болонка.
– Бабочка, Бабочка!
– затарахтели Сопелки.
– Это настоящая?
– спросил скептический Сопелка.
– Настоящая, - ответил Болонка, нетерпеливо отираясь у бабочки.
Авдейка рассматривал живой бархатный
– Теперь война кончится. Это точно. Это верная примета. Такая первый раз за войну прилетела, значит, скоро конец, - сказал суеверный Сопелка, и все замолчали.
После Авдейки бабочку смотрел Сахан. Он держал ее недолго и отдал Болонке, брезгливо отирая с рук пыльцу. Болонка долго мусолил бабочку и нехотя передал Лерке. Тот расправил бабочку и увидел подходившего Кащея. Руки его дрогнули, и бабочка легко хрустнула. Лерка замер. Этот хруст отозвался в нем счастьем, возможностью близкого освобождения. Забыв о Кащее, он давил на трепещущее тело, добиваясь нового хруста.
– Отдай! Ты что делаешь?
– отчаянно закричал Авдейка.
Лерка недоуменно посмотрел на него и вернул бабочку. Авдейка положил ее на ладонь и подбросил. Бабочка неловко сорвалась и упала на землю.
– Сломалась!
– закричал Болонка.
Бабочка лежала неподвижно, лишь одно крыло еще подрагивало в смертном усилии.
– Это ты, это ты все!
– яростно закричал Авдейка.
Лерка вздрогнул, оторвал от бабочки оцепенелый, чуть косящий взгляд и ушел.
– Замучили животное, - сказал Кащей.
Бабочка лежала на ладони Авдейки - во всю ширину, - и ее неподвижные крылья темнели от капающих слез.
– Жалко ее. Теперь война не кончится, - сказал маленький Сопелка и зарыдал в голос.
– Ее теперь на булавку наколоть - и в гербарий, - сказал Сахан.
– Один чудак в доме семнадцать собирает. Вдруг ценная, так чего ей задаром подыхать.
– То до войны было. Чудак этот сам теперь в гербарии, - ответил Кащей.
– Точно.
– Сахан поскучнел.
– Была им похоронка, помню.
– На булавку все равно надо. Я видел, - сказал Болонка.
– Мы ее похороним, - ответил Авдейка.
– С военным оркестром, - добавил Сахан.
– Хороните, все там будем. Такая житуха.
– Кащей хлопнул себя по коленям и решительно поднялся с корточек.
– Переоденусь пойду.
Сахан нашарил ключи и направился в кладовку. Бабочку собирались хоронить возле свалки и уже выкопали прямоугольную ямку шириной в разлет крыльев, когда из разбитого окна, выходившего в узкий проход между домом и глухой стеной табачной фабрики, высунулся по пояс Кащей и крикнул:
– Эй, пацаны, вот здесь, под тополем зарывайте, а то забудете!
Авдейка губами старался услышать в бабочке жизнь, но жизни не было.
Сумрачное дно ямки под тополем выстелили травой. Бабочку передали по кругу и опустили, разгладив крылья. Ямка ожила бархатным плеском, и он навсегда остался под холмиком красноватой земли, прихлопанной детскими ладонями. Кащей, с непонятным любопытством глядевший из окна, отвернулся и приставил фанерку, заменявшую кусок выбитого стекла.
– Бабочку - это ничего. Людей вот хоронить
Авдейка уходил со двора, чувствуя тяжесть земли, накрывшей бабочку. Вернувшись домой, он застал деда, водрузившегося в кресло "ампир" и туповато посапывающего.
– Ты кого-нибудь хоронил?
– спросил Авдейка.
– Хоронил, хоронил, еще бы, - обрадованно ответил дед.
– А страшно людей хоронить?
Дед пожал плечами.
– Да чего ж страшного? Страшно, когда бежишь и мертвых врагам оставляешь. А так ничего - копаешь яму, ну и хоронишь. Потом - вверх палишь. Беда, если грунт мерзлый. Впрочем, и то не беда. Вот если трясина... И следа от человека не оставишь - ни креста, ни камня - все пожрет. Помню, шли мы отрядом...
Но тут вошла мама-Машенька, и воспоминания деда иссякли. При ней он не только не умел вспоминать, но и говорил с трудом. Стало тихо. Шелестели страницы бабусиной книги про Бога, звенели тарелки мамы-Машеньки, и сипело дыхание деда.
# # #
В коридоре послышалось незнакомое самоварное бормотание, раздался короткий стук, и в комнату внесло человека в белом кителе, сидевшем косо, словно остегнутом. Осмотревшись, он заговорил, обмахиваясь соломенной шляпой:
– Простите, на миг. На один только миг. Долг отдать, так сказать... Прощайте рифму великодушно. Дмитрий...
– Садись!
– рявкнул дед и вытащил меховую фляжку.
– Выпей.
Человек оробел, поджался во что-то совсем круглое, но справился и воскликнул:
– Дмитрия отец! Не ждал, никак не ждал. С того свету, где нас нету. Но рад.
Наслышан рассказами. Рад, хоть на парад. Ах, что это я все сегодня рифмами?
– Да выпей, говорят тебе, прочухайся!
Человек выпил и кругло задышал раскрытым ртом.
– Теперь говори толком, - приказал дед.
– Позвольте представиться!
– сказал кругленький и шаркнул под столом ножкой.
– Акинфий Фомич... хе-хе.
– Тут он почему-то пощекотал Авдейку.
– На пузе кирпич. Как в дет-стве, да-леком дет-стве, - запел он и прервал себя. Да что это я? Так вот-с... Штрафного батальона боец, хотя и не венец, но и соузник - не союзник. Соратник сыну по грехам отцов, изрядных, впрочем, молодцов. Горячей кровью искупил я вашей молодости пыл...
– Прекратить!
– рявкнул дед и, приподняв кругленького за шиворот, вбил в стул.
– Толком говори! Прозой, сукин сын!
Того подкинуло и понесло дальше.
Машенька тесно сжимала лицо руками, вылавливая из скачущего потока слов судьбу своего мужа, который прямо из военкомата был доставлен в тюрьму, а там определен в батальон смертников, который погнали на фронт, выдав на пять человек по одной винтовке времен турецкой войны. Сын врага народа, забытый за военной неразберихой, он напомнил о себе так некстати, как один только и умел, - и был послан на убой. Но и на передовую не успел попасть, хотя и проходила она рядом, а погиб в какой-то избе, странно придавленный тем, что никогда прежде не падало... Машенька почувствовала, как дыхание, эту родную, никогда не разгаданную до конца нелепость, и в самой смерти не изменившую мужу, и ослабела, ничком легла на кровать.