Песочный дом

Назаров Андрей

Дед осторожно влез в белую нательную рубаху с тесемочками и взялся за мундир. В глаза Авдейке плеснуло солнце, сжавшееся до размера солдатской пуговицы. Он зажмурился, а потом отошел к своей постели и, надорвав полосатую обшивку матраса, вытащил штык. Солнце скользнуло по шлифованным граням и упало с острия сверкающей каплей. Авдейка вздохнул. Дед стоял у зеркала, неумело вытягивая шею и разглядывая белые полосы выбритой кожи.

– Вот твой штык, дед, - сказал Авдейка.
– Бери, воюй.

– Да неужто мой?
– спросил дед, пробуя острие.
– Ну, спасибо, Авдей. Это ж, брат, какой штык! Исторический. Им власть устанавливали. Да... Был у меня и Георгий, было

и оружие георгиевское, а штык все ж роднее. Спасибо, Авдей. Вырастешь - твой будет.

– Я быстро вырасту, - обнадежил его Авдейка.

Дед положил на голову Авдейке огромную руку, подержал ее там, а потом вздохнул и спрятал штык под свой матрас.

Одернув мундир, он вспомнил о чем-то, усмехнулся и прошел за ширму.

– Ну, Софья Сергеевна, - сказал он с той глуповатой улыбкой, с какой всегда обращался к бабусе, - уж помяните меня сегодня, будьте так любезны. От всей чтоб души, самыми чтоб распоследними мыслями. Имейте снисхождение.

Круто развернувшись, дед вышел в коридор, свирепо ступая на расшатанные паркетины. Перед дверью он остановился и неуверенно повел рукой перед грудью.

– Дед, а ты крестишься, - отметил Авдейка.

– Ну уж. Скажешь тоже. Не крещусь, а так...
– Дед смутился и засопел.

Во дворе Авдейка спросил:

– О чем это ты бабусю просил?

– Чтоб ругала. Примета такая есть - к удаче, значит.

– Ну, дед, ты как тетя Глаша. Она тоже приметы знает. И сны объясняет. А ты можешь?

Но дед сопел и не слышал. У ворот он поцеловал Авдейку и ушел. Авдейка махал ему вслед и смотрел, как бегают по надраенным голенищам сапог белые блики. Дед шел вдоль забора, мимо парусников, нарисованных мелом на бетонном основании.

# # #

По другую сторону ворот, у щита с пожелтевшим плакатом "Все на борьбу с врагом!", суетились Сопелки. Стоя на плечах брата, каверзный Сопелка лизал химический карандаш и подписывал к Гитлеру, поднятому на штыки, "Ибрагим богатый".

– Почему он богатый?
– спросил Авдейка.

– Старьевщики все богатые, - пояснил Сопелка, отплевываясь.
– Кто ж этого не знает? И нам он враг.

– Браты!
– донесся со двора истошный крик.
– Бегите сюда, чертей смотреть!

Под Леркиным окном стоял Сахан в красном восхищении Сопелок. В руках у него были прозрачные стеклянные трубочки.

– А где черти?
– спросил Авдейка.

– Черти внутри, - облизывая пересохшие губы, ответил Болонка.
– Продает.

– Лерка!
– звал Сахан.
– Выходи чертей смотреть.

– Да ты покажи. Может, мы купить хотим, - сказал главный Сопелка.

– Покупалка не выросла. Вы мне еще пятнадцать рублей должны, что на червяках проспорили, - не оборачиваясь, ответил Сахан, но посмотреть трубочку дал.

В прозрачном столбике плавал стеклянный черт с длинным хвостом и показывал нос десятью пальцами. В середине трубочки была дыра, затянутая резиновой мембраной. Главный Сопелка нажал на резину пальцем, и черт поднялся по трубочке.

– Лерка, выходи!
– звал Сахан. Черт беспорядочно опускался.

– А почем черт?
– осторожно спросил деловой Сопелка.

– Тридцатка.

– Дорого.

Сопелки совещательно сблизились головами.

– Эй, черта не заиграйте!
– предупредил Сахан. В это время отдернулась занавеска в окне третьего этажа, и показался Лерка.

– Выходи!
– закричал Сахан, тряся пробиркой с чертом.

Лерка кивнул и исчез. Он рад был любому поводу выйти во двор, так мучительно стало для него одиночество. Все, что бродило в нем смутными стремлениями, тревогой и тоской

по странствиям, что, подобно летучим парусникам, брезжило в нечаянных мелодиях, сосредоточилось теперь в простой и постыдной тайне, приоткрытой подолом пьяной истопницы. Внезапно открывшаяся чувственность ошеломила Лерку. Занимаясь с учителем гармонии, он послушно писал упражнения по контрапункту, инвенции и фуге, от которых ждал так много, но обнаружил, что утратил ощущение красоты и постигал музыкальную форму почти механически. Едва дождавшись конца урока, он переставал владеть собой и с маниакальным упорством метался по квартире от окна к окну, впиваясь окулярами в проходящих женщин. С биноклем у глаз ожидал он конца смены на часовом заводе, когда молодые работницы расходились липовой аллеей - молчаливыми парами, склонив голову на плечо подружке. Обнаженные в своем открытом, усталом, утратившем сокровенность желании, они брели расширенными синими линзами и тонули в сумерках. Бинокль трясся в Леркиных руках, набивая синяки у надбровий. Внятная доступность женщин вселяла непомерную робость. Несколько раз Лерка приближался к ним, слышал грубые шутки и застывал - оторопевший, с помраченным взглядом, - вызывая неприязнь и насмешки. Только цейсовскими окулярами касался он скользящих сумерками тел, и, когда неожиданно пропадало желание, оставляя его в тоске и ознобе, он отбрасывал бинокль и плакал. Память его отыскивала затерянный во времени облик мальчика, выбежавшего когда-то из концертного зала. Этот мальчик, из которого вырос Лерка, бежал лабиринтом зеркал, колонн и ступеней, бежал без оглядки, хранимый звучавшей в нем музыкой, которая как-то разом прервалась, оставив озираться в бесплодной и нечистой взрослости. "Это за Алешу мне наказание, - думал Лерка.
– И вообще за все..."

Как черные тени по известковой стене, скользили в его воображении работницы с узловатыми руками. Сопелки, делящие хлеб, мать погибшего Алеши, отпечатавшаяся в окне, калеки с пустыми глазницами и бравые солдаты с газетных полос, обреченные гибнуть на фронтах. Бессловесные тени войны - тени живых, живших и будущих жить, не ведая своего срока и вины, - они двигались стеной известкового вымысла, а впереди них бежал потрясенный музыкой мальчик. Лерка протягивал к нему руки, но они исчезали за чертой - белые в белом.

Потом Лерка крадучись добирался до ванной, смывал слезы под холодной струёй и слушал доносившуюся сводку Информбюро "В последний час". Заглушая сообщение, били часы в гостиной, и Лерка думал о том, что каждый из часов войны, с медным равнодушием отбиваемых каминными часами, есть чей-то последний час. И не выдерживал, уходил, дотемна слонялся по двору, безотчетно рисуя на стенах парусники и исподволь заглядывая в окна Песочного дома. За ними в клубах сумерек, взрытых подобно илу, двигались люди - неправдоподобно близкие, погруженные в таинственный труд жизни. Велосипедное колесо без шины катилось через двор с однообразным жевательным усилием. Лерка ждал мальчишку, который должен бежать за колесом с железной погонялкой, но мальчишки не было. Двор был пуст, и колесо катилось...

Лерка выскочил из подъезда, обрадовался, что нет Кащея, и взял трубочку с чертом. Дешевая рыночная диковинка мало занимала его, но рассматривал он ее долго, возбужденно обсуждая достоинства с Саханом и Сопелками и радуясь приобщению к заказанной ему жизни двора.

– А ты чего?
– спросил он Авдейку, стоявшего поодаль.

– У меня денег нет, - ответил Авдейка.

– Короче, - сказал Сахан.
– По тридцатнику штука. Будешь брать? А не то я в лесгафтовский двор снесу.

– Буду. Давай двух.