Песочный дом

Назаров Андрей

– Ты брось ёрничать, салага, - ответил Еремеев, озлобясь.
– Погиб твой отец. Иди к матери теперь, там она, дома. А у меня дела...

Еремеев отвернулся и оправил портупею. Кащей вдруг растерялся, забежал вперед и едва за руки не схватил участкового.

– Начальник... старлей, ты погоди. Давай уж того - вместе, а? Какой-никакой отец был, а ей - муж. Как я к ней один? Уважь, начальник. Я вот и бутылку взял - помянуть. А? Ведь последний он, братьев раньше, сам знаешь. Не осталось у ней никого.

– Скоро не

останется, - поправил участковый.
– Если за ум не возьмешься.

– Как?
– Кащей насторожился.
– Ты это про что, начальник?

– Ладно, после разберемся. Идем, коли приглашаешь.

Распахнув подъездную дверь, Кащей придавил ее ногой и посмотрел на Еремеева, Тот понял и прошел первым. Дверь захлопнулась, и пылающий любопытством Сопелка помчался в обход дома.

– Будто вымерли, - сказал Еремеев, шагая мрачным коридором, утопленным в глубине дома.

– От тебя попрятались, - пояснил Кащей.

Перед своей дверью он остановился, прислушался - тихо. "Хоть крестись, подумал.
– Хоть крестись".

– Не испугаю?
– прошептал Еремеев.

– Пуганая. Не таких видела, - ответил Кащей и пинком растворил дверь.

Открылась сумеречная комната с огромным незастеленным столом мореного дуба, изрезанным ножами и стеклами. За торцом стола спиной к двери сидела женщина, перед ней стояла пустая бутылка, наполовину залитый стакан и, резко выделявшаяся на черном, груда белого меха.

– Мать...
– начал Кащей и осекся, разглядев обращенную к матери оскаленную звериную морду.
– Ты что, мать?

Женщина обернулась на голос. Распущенные волосы ее лежали на плечах, на белой блузке, открывавшей шею, и Кащей, который привык видеть ее всегда в черном, всегда склоненной над столом или мусором, всегда в терпеливом ожидании, в тишине и скорби, едва признал в этой женщине мать.

– Мужика свово пропиваю, - объяснила мать.
– С утрева Михей-придурок похоронку принес. Вот и бутылку тоже. Да ревел в три ручья, прогнала я его.

– Михей горазд, когда не дерется, так плачет, - ответил Кащей, обрадованный, что не самому рушить на нее горе, что не новость уже, с утра вживается, и добавил: - А ты красивая, мать.

– Моя красота сынами изошла, - неторопливо ответила мать.
– А что была из себя видная - это верно. Вот меня отец твой и углядел. Поди погодка твой, в колонии. И стриженую, и в холщовке - а углядел да дыру в заборе проломал. Сквозь эту дыру к нему и лазала, там и Ваньку зачала, первенького. Тебя через него Ванькой и записывать не хотели - куда ж, говорят, двух Ванек, путать только. А я уперлась - как в воду видела. Вот Ванька со мной и остался. И этот...
– Она подняла стакан и звонко ударила об оскаленную пасть.
– С каким жила, с таким и поминаю. Да ты еще легавого привел.

– Мать...
– начал Кащей.

– А ты не супроти, - оборвала мать.
– Намолчалась

я, теперь говорить буду. Да начальника не суй мне в глаза, сама вижу. Что он мне? Садись, коли пришел, начальник, гостевать будем, я обхождение знаю. Ставь, Ванька, стаканы и бутылку с грудков вынай, ей на столе место. Хлеба тащи, селедки. Мне одной лень, а компанство мое дохлое, даром что скалится. Да садись ты, начальник, попросту давай. Верно, недавно у нас?

– Да это Еремеев...
– сказал Кащей.

– Петрович!
– воскликнула мать.
– Да как же это? Ох, и пожгли тебя, сердешный! Не признала, видит Бог, не признала.

– Меня и мать родная не признает, не то что...
– Еремеев снял фуражку, присел к столу и обтер ладонью бугристую кожу под волосами.
– Благодарствую.

Кащей поставил стаканы и потянулся убрать со стола песца.

– Не тронь!
– прикрикнула мать.
– Он мне, может, душу вправил. Я, может, теперь про жизнь свою и узнала, вот она вся на роже его написана - пасть красная, зубы белые, гляделки стеклянные. Ну да ладно.
– Она откинулась на стуле и смерила взглядом Еремеева.
– Какая ни была, а своя, другой не дадено. Выбрось его к шутам, нагляделась.

Еремеев опередил Кащея, ухватил песца за шиворот и умял под стол.

– Откуда зверюга, мать?
– спросил Кащей, заподозрив неладное.

– Не знаю. Верно, Бог сподобил - с мужиком проститься. Да сказала же, нагляделась.

– Так вот за чем, начальник, пожаловал.

– Ты это брось, - ответил Еремеев и встал, зажав стакан в обезображенной руке.
– Помянем Поликарпа Иваныча. Как ни жил он - а счеты свел. И погиб доблестно.

Еремеев вытянул стакан, нагнулся, подобрал с пола выскользнувшего песца и, занюхивая, ткнулся в него лицом.

Тут с грохотом ввалилась внутрь фанерка, прикрывавшая разбитое стекло, в нем, как в фотографической рамке, вспыхнула ошарашенная рыжая голова, тонко вскрикнула и исчезла.

– Застеклил бы, хозяин, - сказал Еремеев.

# # #

Любознательный Сопелка несся по двору, не попадая в повороты и отталкиваясь руками от выраставших на пути углов и стен дома. Ударившись в суровую толпу братьев, он долго и беспомощно разевал рот, а потом выпалил:

– Видел! Все... видел! Там Еремеев с белым таким - вроде собака, только не живая.

– Песец!
– воскликнул Авдейка.

– Ну да. Нашли у него песца этого.

– И что теперь?

– Известно что, - ответил умудренный Сопелка.
– В тюрьму теперь. Откуда у Кащея песец? Да еще денег куча. Ворованные, как пить дать. Вот и в тюрьму. Правда, Сахан?

Сахан не ответил, только придержал ликующую грудь. "И что положено кому, пусть каждый совершит. Споемте, друзья. Совершай, Кащей, твой черед".

– Это кто такой песец, а?
– спрашивал Болонка, жадно раздувая ноздри.