Песочный дом

Назаров Андрей

Болонка отпустил и стал выбрасывать паклю на пол. Скоро под коленкором лежали голые доски.

Авдейка понял, что все напрасно. Забыв об осторожности, он встал и увидел фотографии на голой стене.

– Дети, что ли?
– спросил он печально.
– Что-то много.

– Много, - икая и отплевывая паклю, сказал Болонка.
– Я узнавал, чтоб не нарваться. Они с матерью в эвакуации. Девять штук. В Казани.

– Дубина!
– сказал Авдейка и задохнулся от возмущения.
– Что ж ты раньше не сказал? Какое богатство, когда детей

девять штук?

И тут что-то звякнуло, беглые шаги пронеслись по коридору, сорвалась дверь, и в разведенных ужасом Болонкиных глазах Авдейка увидел Ибрагима. Задыхаясь, он привалился к косяку. Руки его беспредметно шарили по груди, из которой с шипением и свистом вылетала непонятная, горчичная речь. Потом свист прервался. Ибрагим тяжело повалился на табурет. Печальные зернышки глаз, обежав груду тряпья и пакли, остановились на Авдейке. Потом зернышки помутнели и упали. Авдейка вскрикнул, а потом увидел, что Ибрагим плачет.

Он плакал, сипел и сыпал горчичные слова, прерываемые русским "дети, дети". Когда сипение стихало, падали черные зернышки. Авдейка не выдержал, всхлипнул, и следом старательно всхлипнул Болонка.

Тут толкнулась дверь, и вошел Феденька в расстегнутой белой рубахе и бинтах, свисавших с головы.

– Ибрагим!
– позвал он.

Зернышки падали.

– Да что тут у вас?
– спросил Феденька, увидев ребят.

– Моя думал, Роза приехал. Давно письма нет, - сказал Ибрагим.
– Дети пришел. Голодный, совсем голодный. Пришел воровать голодный Ибрагим. Бедный, бедный...

– Это они-то воровать?
– Феденька хмыкнул было, но застонал и схватился за голову.
– Ой! Черт! Брось ты их, Ибрагим. Голову у меня ломит. И где так набрался, не вспомню. И тряпок понавешали...

Феденька стал срывать бинты и снова застонал.

– Дурной голова. Нельзя снимать!

Ибрагим подскочил к Феденьке и стал мотать бинт обратно.

– Ушиблась голова. Ступеньки стучал. Понял? Не снимай, совсем твоя плохой будет.

– Смилуйся, Ибрагим. Какая-то сволочь мою заначку сперла. У тебя есть, налей.

– Моя не даст.

– Не уйду, пока не дашь, - упрямо сказал Феденька и сел за стол.

Ибрагим полез в расшатанный фанерный ящик, достал хлеб, разделил на четыре части, посолил и, моргнув затуманенными зернышками, позвал:

– Кушайте, дети.

Болонка взял кусок с краю и откусил. Авдейка тоже взял хлеб, но кусать не стал и отодвинулся в тень. На мякоти Болонкиного куска вспыхивали зернышки соли.

– А грамотно они тебя распатронили, - сказал Феденька, оглядывая комнату.

– Маленький дети, глупый дети, совсем не там искал.

Ибрагим взял Болонку за плечи, посмотрел в глаза и сказал:

– Хлеб в шкафчике, хлеб всегда в шкафчике.

– Выпить, Ибрагим!
– стонал Феденька.

Ибрагим полез в шкаф, долго возился в нем, а потом вытащил початую бутылку и разлил в два стакана.

– Ты же не пьешь!
– Феденька испугался.
–

Тебе закон запрещает.

– Нет никакой закон, когда мальчик голодный воровал. Моя пить будет.

Авдейка положил хлеб на разодранный топчан, собрался с духом, вышел на свет и сказал:

– Простите.

– Ходите к Ибрагиму. Всегда хлеб в шкафчике.

– Спасибо.

Ибрагим встал, подозрительно покосился на Феденьку и поднял стакан.

– За победу над проклятой фашистой! Мелкими глотками он едва вытянул водку, торопливо задышал и уткнулся в рукав.

– Занюхай, - снисходительно сказал Феденька и протянул горбушку.
– Мужик тоже - водки не пробовал.

Ибрагим занюхал и проводил детей. Ткнулся лицом в Авдейкину голову, хлюпнул носом и исчез. Авдейка вышел из подъезда, глубоко вздохнул, посмотрел вверх. Там горели звезды, обозначая путь неведомых и свободных миров. Очень хорошо там было.

Из окна донесся тонкий голос Ибрагима:

– Никакой закон нет! Водка есть. Моя пить станет!

Гулко и страстно рыдала вода, падая в зарешеченный сток.

– Что теперь делать?
– спросил Болонка.

– Не знаю.

Пульсирующий жгут воды выбивался из бетона, стекал по двору, падал в сток и там, под городом, соединялся с другими потоками.

– Куда он?
– спросил Болонка, наступив на ручеек.

– В Москва-реку. Там в набережной трубы торчат, и она из них льется. Я видел.

– А потом?

– Потом в море течет, потом в океан.

– А совсем потом?
– настойчиво спрашивал Болонка.

– Потом она вроде как умирает. И из нее облака делаются. И дождь, и снег, и лед.

– А потом?

– Потом все сначала.

Болонка заплакал.

# # #

С бессвязностью рыдания звучало разнотактное биение часов, и, слушая его, Сахан отдыхал. Он сидел в душном тепле чердака, прижимая к ушам часы пленных немцев. У ног его лежал барабан с многократно ощупанным добром. Сахан думал о том, сколько выручит за часы, о деньгах, которых у него теперь много - и троим Леркам сразу не выложить, - но радости не чувствовал. Тратить деньги он не умел, да и не испытывал к этому никакой охоты. Он стремился к деньгам, чувствуя в них силу, которая вытащит его из паскудной жизни. Но теперь обладание отрезвило Сахана, и тревожная мысль выросла во весь объем его сознания.

Деньги шуршали в его руках тем, чем они и были, - бумажками, вызывая сомнение в своем могуществе. На что они? Бежать отсюда некуда: жизнь везде одна - советская, только отловят, да в колонию. А там - по-Макарински: урода кроить начнут, чтобы под всех был, чтобы уродством своим дорожил пуще жизни. Так что с денег этих? Костюм покупать? Да и в самом дорогом костюме сын Маруськи-пьяницы им и останется. Надень его Лерка, у всех сопли потекут от зависти, а на нем он - смеяться только. Эк, скажут, вырядился дурень. И откуда деньги - на похоронках наших нажил или мамаша чем подсобила?