Петербург
Шрифт:
Александр Иванович с изумлением вспомнил, что особа-то - Колечка: сколько месяцев этого он, признаться, не вспомнил?
– "Ну, если там он и выпьет, нагрубиянит; и - ну, там - увлечения... Так ведь: лучшие же спивались, развратничали... И по личной охоте. Колечка же делает это для отвода лишь глаз - как Липпанченко: для безопасности, гласности, пред полицией, для общего дела он так губит себя".
Александр Иваныч усмехнулся невольно, но поймал на себе недоверчивый, озлобленный взгляд:
– "Что..."
И поспешил:
– "Нет... ничего я..."
– "Тут ведь самая страшная жертва... Не поверите ли, ведь ему грозит многое;
Александр Иванович знал, что Зоя Захаровна подозревает его в том, что он слишком часто бывает с Липпанченко в ресторанчиках, приучая Липпанченко... к многому....
– "Это может ведь кончиться плохо..."
Ну и жизнь: здесь - сможет кончиться плохо; он, Александр Иванович, медленно сходит с ума. Николая Аполлоновича придавили тяжелые обстоятельства; что-то такое неладное завелось у них в душах; тут ни полиция, ни - произвол, ни - опасность, а какая-то душевная гнилость; можно ли, не очистившись, приступать к великому народному делу? Вспомнилось: "Со страхом Божиим и верою приступите".9 А они приступали без всякого страха. И - с верой ли? И так приступая, преступали какой-то душевный закон: становились преступниками, не в том смысле конечно.... а - иначе. Все же они преступали.
– "Вспомните Гельсингфорс и катанье на лодках...", - в голосе Зои Захаровны тут послышалась неподдельная грусть.
– "И потом: эти сплетни..."
– "А какие?"
Он заинтересовался, он вздрогнул.
– "О Колечке сплетни!.. Вы думаете, не подозревает он, не терзается, не кричит по ночам" (Александр Иваныч запомнил, что - кричит по ночам) "как они о нем говорят после столького. И - нет благодарности, нет сознания, что человек пожертвовал всем... Он вое знает: молчит, убивает ся... Оттого-то он мрачен... Он душою кривить не умеет. Выглядит он всегда неприятно", - в голосе Зои Захаровны послышался чуть не плач, - "выглядит неприятно... с этой... несчастной наружностью. Верите: он - ребенок, ребенок..."
– "Ребенок?"
– "А вам удивительно?"
– "Нет", - замялся он, - "только, знаете, как-то странно мне это слышать, все-таки представление о Николае Степановиче не вяжется как-то..."
– "Настоящий ребенок! Посмотрите: куколка - Ванька-Встанька", - рукою она указала на куколку, просверкавши браслетом...
– "Вы вот уйдете: наговорите ему неприятностей, а он - он!.."
– "Он посадит к себе на колени кухаркину дочку и играет с ней в куклы... Видите? А они его упрекают в коварстве... Господи, он играет в солдатики!.."
– "Вот так-так!"
– "В оловянные: покупает персов, выписывает из Нюренберга коробочки... Только - это секрет... Вот какой он!.. Но", - брови ее резко сдвинулись, "но... в детской запальчивости он способен на все".
Александр Иванович все более убеждался из слов, что особа-то скомпрометирована не на шутку; а он этого, признаться, не знал; эти намеки на что-то теперь принял он к сведению, уплывая взором туда, где сидели они...
Круто как-то на грудь падала узколобая голова; в орбитах глубоко затаились пытливо сверлящие глазки, перепархивающие от предмета к предмету; чуть вздрагивала и посасывала воздух губа. Многое было в лице: отвращением необоримым лицо стояло пред Дудкиным, складываясь в то самое странное целое, уносимое памятью на чердак, чтобы ночью там зашагать, забубукать сверлить, посасывать, перепархивать и выдавливать из себя невыразимые смыслы, не существующие
Он теперь внимательно всматривался в гнетущие и самою природою тяжело построенные черты.
Эта лобная кость...
Эта лобная кость выдавалась наружу в одном крепком упорстве - понять: что бы ни было, какою угодно ценою - понять, или... разлететься на части. Ни ума, ни ярости, ни предательст-ва не выдавала лобная кость; лишь усилие - без мысли, без чувства: понять... И лобные кости понять не могли; лоб был жалобен: узенький, в поперечных морщинах: казалось, он плачет.
Пытливо сверлящие глазки...
Пытливо сверлящие глазки (приподнять бы им веки!) - стали бы и они... так себе... глазками.
И они были грустными.
А посасывающая воздух губа напоминала - ну, право же!
– губку полуторагодовалого молокососа (только не было соски); если б в губы ему настоящую соску, то не было б удивительно, что губа все посасывает; без соски же это движение придавало лицу прескверный оттеночек.
Ишь ведь - тоже: играет в солдатики!
Так внимательный разбор чудовищной головы выдавал лишь одно: голова была - головой недоноска; чей-то хиленький мозг оброс ранее срока жировыми и костяными наростами; и в то время как лобная кость выдавалась чрезмерно наружу надбровными дугами (посмотрите на череп гориллы), в это время под костью, может быть, протекал неприятный процесс, называемый в общежитии размягчением мозга.
Сочетание внутренней хилости с носорожьим упорством - неужели это вот сочетание в Александре Ивановиче и сложило химеру,10 а химера росла - по ночам: на куске темно-желтых обой усмехалась она настоящим монголом.
Так он думал; в ушах же его затвердилось:
– "Ванька-Встанька... Кричит по ночам... Выписывает из Нюренберга коробочки... Настоящий ребенок..."
И прибавилось от себя:
– "Расшибает лбом лбы... Занимается вампиризмом... Предается разврату... И - тащит к погибели..."
И опять затвердилось:
– "Ребенок..."
Но затвердилось только в ушах: Зоя Захаровна уже вышла из комнаты.
НЕХОРОШО...
Странное дело!
Доселе в отношении к Александру Ивановичу поведение некой особы искони носило характер лишь одних сплошных обязательств, и обязательств навязчивых; многомесячно, многократно, многоразлично разводила особа свой орнамент из лести вокруг Александра Ивановича: лести той хотелось верить.
И лести той верилось.
Он особой гнушался; он к ней чувствовал физиологическое отвращение; более того: Александр Иванович Дудкин убегал от особы все эти последние дни, переживая мучительный кризис разуверенья во всем. Но особа его настигала повсюду; часто он бросал ей насмешливо слишком уже откровенные вызовы; вызовы эти принимала особа стоически - с циническим смехом, если бы он особу спросил, почему этот смех, то особа ответила б:
– "Это - по вашему адресу".
Но он знал, что особа хохочет над общим их делом.
Он особе твердил, что программа их партии несостоятельна, отвлеченна, слепа; и она - соглашалась; он же знал, что в выработке программы особа участвовала; если бы он спросил, не провокация ли замешалась в программу, то особа ответила б:
– "Нет, и нет: дерзновение..."
Наконец он пытался ее поразить своим мистическим credo, утверждением, что Общественность, Революция - не категории разума, а божественные Ипостаси вселенной; против мистики ничего не имела особа: слушала со вниманием; и - даже: старалась понять.