Петербургские апокрифы
Шрифт:
— Ты напрасно стараешься. Я рад, что ты узнал меня под этой одеждой и этим избавил от лишних объяснений. Но не думаешь ли ты своими фразами усыпить бдительность стоящего на страже закона республики?
— Клевета, недостойная твоего великолепия, клевета дошла до твоих ушей! — воскликнул грек, патетически ударяя себя в грудь руками. — Враги просвещения и красоты наклеветали на скромного ученика Платона и Гомера, но ты, покровитель искусства и истины, не допустишь их поругания. Вот эти юноши будут свидетельствовать, что только истинно прекрасное было предметом наших
— Ты отпустишь их. Мы не будем нуждаться в свидетелях, — сказал Маркезе.
Ученики, низко поклонившись, вышли, собрав свои книги. Хризолис поправил лампаду пальцами, вытерши их потом о свои волосы.
— Твоих оправданий мне не нужно, — заговорил Джироламо с усмешкой. — У меня есть достаточно улик, чтобы поступить с тобой по всей строгости закона, но полная скромность и готовность услужить мне могут тебя еще спасти, пока Верховный трибунал не добрался до твоего дела.
При словах «Верховный трибунал» грек вдруг потерял все свое мужество и, обнимая со слезами колени подеста, заговорил:
— Не выдавай меня, благороднейший, мудрейший, великодушнейший. Как собака, я буду верен тебе. Все мои слабые силы, все знания отныне только тебе; никакие пытки не заставят меня нарушить мое молчание.
— Тем лучше для тебя, — равнодушно отвертываясь от все еще хныкающего, сказал Маркезе, — встань и ответь на мои вопросы. Одна неправда погубит тебя. Ты возишь с собой ученика?
— Он отдан мне его родителями в услужение.
— Он грек?
— Нет, он еврей из Генуи, его зовут Джованни.
Несколько помолчав, Маркезе продолжал вопросы:
— Мадонна Беатриче часто посещает тебя?
— Многие дамы и синьоры удостаивают меня своим посещением, но, клянусь, все сплетни обо мне — злые выдумки.
— Однако ты свел мадонну с Джованни и получил от нее сто лир.
— Это ложь. Это глупая ложь, синьор, — закричал опять, заливаясь слезами, Хризолис. — Мадонна чиста как ангел; Джованни совсем мальчик. Он ничего не понимает. Она всего раз и видела его мельком. Пусть тот, кто первый выдумал это…
— Потише, — прервал его Маркезе, — это выдумал я. Но если ты еще не свел, то ты их сведешь и плату получишь от меня. Теперь я хочу повидать твоего мальчика. Ты ручаешься, что он исполнит все, как я скажу?
— Он раб твой, так же как я, — ответил еще не совсем пришедший в себя от изумления Хризолис, приподнимая с поклоном занавеску, отделяющую внутренние комнаты.
Робко, с постным видом, так мало идущим к его толстому, красному лицу Силена,{122} постучался Салютети в мраморную дверь небольшого дома в улице Святых Апостолов, три раза не получая никакого ответа. Старый слуга, только убедившись через круглое окно, что в дом желает войти духовное лицо, а не разбойник в маске, впустил наконец каноника, кряхтя и долго возясь с тяжелыми болтами. На вопрос: «Дома ли госпожа?» — он пробормотал что-то невнятное и повел гостя по лестнице.
В большой синей комнате Салютети нашел мадонну Беатриче на возвышенье у окна, перед пяльцами, на которых был натянут розовый шелк с наполовину вышитым узором.
Мадонна встретила каноника, кажется, без особого удивления.
— Каких новостей вестником для меня являешься ты, добрый Николо? Надеюсь, сеньор Маркезе оправился от лихорадки, захватившей его после нашей столь неосторожно предпринятой прогулки.
— Скорее забота о твоем нежнейшем здоровьи, мадонна, привела меня сюда, — с мрачным видом отвечал Салютети.
— В чем дело? Чем ты расстроен? — спрашивала заботливо Беатриче, сходя с трех ступенек возвышенья и кладя свою руку на рясу каноника. — Какой тяжелый сон потревожил твое воображение?
— Увы! не сон, а злая действительность волнует меня. Я пришел предостеречь тебя.
— От чего? Я не спрашиваю от кого, потому что это бесполезно. Сеньор Маркезе, конечно, может поступить со мной, как захочет. Что может сделать слабая девушка без родственников и друзей против всесильного подеста. Но я не буду его легкой и сладкой добычей.
— Берегись, мадонна, — заговорил Салютети, низко наклоняясь к ней, — берегись особенно грека и его ученика.
— Ты говоришь о Джованни?
— О нем, о нем. Да спасет тебя святая Цецилия.
— Ты ошибаешься, мой друг, и ты это сейчас увидишь.
Она дала знак канонику отойти в глубину комнаты так, что, оставаясь невидимым сам, он легко мог видеть все.
Ноги задрожали у Николо, и он совершенно невольно закрестился, повторяя про себя тихую молитву, но ни на минуту не пропуская всего, что происходило перед его глазами.
Мадонна отдернула занавесь, скрывающую в глубине узкое девичье ложе.
Под шелковой, слегка сбившейся простыней лежал, раскинув голые руки в беспокойной позе, юноша, или, вернее, мальчик. Длинные волосы его спустились черным венком, и лицо под ними только по полуоткрытым губам и легкому румянцу могло быть принятым за живое, так как поразительная белизна и странная красота его казались нечеловеческими. Ресницы закрытых глаз ложились на щеки ровной тенью.
— От козней дьявола избави нас, Господи, — бормотал каноник, стараясь хорошенько рассмотреть Джованни, которого он сейчас же узнал по рассказам, так как уже многие в Флоренции говорили о необыкновенном мальчике, похожем скорее на женщину или дьявола.
Мадонна, нежно опустившись перед ложем на колени, медлила его разбудить. Но как будто чувствуя ее близость, он, еще не раскрывая глаз, улыбнулся разнеженно и томно.
— Ты уже проснулся, Джованни? — спросила Беатриче. — Я помешала тебе?
— Нет, госпожа, я услышал твой запах, и мне опять показалось, что я в саду и золотые яблоки свешивались, касаясь и лаская меня. Отчего этот сладкий запах всегда идет от тебя?
— Глупенький, это пахнут ароматы, которые купцы привозят из-за моря: там их составляют из трав, — говорила Беатриче, целуя его ладони.