Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
– Я-то-с?.. Я – природный лакей: я тычками взращен! – с гордостью и сознанием собственного достоинства ответил Иван Иванович.
– Дело!.. Ну, так сказывай, какое злоумышление у тебя?
Иван Иванович многозначительно ухмыльнулся, крякнул, провел рукой по волосам и начал вполне таинственным тоном:
– Бымши приглашен я известными мне людьми к убийству человека-с, и мне блеснула эта мысль, чтобы разведать и донести вашему скородию…
– И ты не брешешь, песий сын?
– Зачем брехать-с?.. Я – человек махонький: мне только руки назад – вот я и готов. А убивство, изволите ли видеть, сочиняется над Морденкой, – еще таинственнее прибавил Зеленьков, – изволите знать-с?..
– Знаю…
– Это точно-с, потому – какой же уж это и мошенник, у которого губа-дура, так что и рака от таракана не отличить!
– А уж будто бы, в душе, так и отказался? Кушик-то ведь, брат, недурен? Поди, чай, просто-напросто струсил? а?
Зеленьков вздрогнул и на минуту смешался. Сокол смотрел на него в упор и затрогивал самые сокровенные, действительные мотивы его души.
– Ну вот, так и есть! По глазам уж вижу, что из трусости фигой [217] стал! – и надзиратель, в свою очередь заигрывая с Зеленьковым, с усмешкой погрозил пальцем.
[217]
Шпионом, сыщиком (жарг.).
Иван Иванович опять ободрился.
– Помилосердствуйте-с, ваше скородие, – отбояривался он, – кабы это еще обворовать – ну, совсем другое дело, оно куда бы ни шло… а то – убивство – как можно!.. деликатность не позволяет… Ни разу со мной этакого конфузу не случалось, и при всем-с том за такой проступок Страшному ведь суду подвергаешься.
– Так, господин философ, так!.. Ну, так сказывай, фига, как и чем его приткнуть намереваетесь – верно, насчет убоины да свежанины? а?
– Так точно-с, ваше скородие, проницательно угадать изволили! Так точно-с, потому, значит, голову на рукомойник, – ухмылялся господин Зеленьков, гнусненько подлещаясь к выпускному соколу. – Да позвольте, уж я лучше расскажу вам все, как есть, по порядку, – предложил он, – только вы, ваше скородие, одолжите мне на полштоф, и как я, значит, надрызгаюсь дотоле, что в градус войду, так вы явите уж такую божескую милость, прикажите сержантам немедленно подобрать меня на пришпехте и сволочить в часть, в сибирку, за буйство, примерно, и безобразие, потому, значит, чтобы пригласители мои на меня никакого подозрения не держали, а то – в супротивном случае – живота решат; как пить дадут – решат, ваше скородие!.. Одолжите стремчаговый [218] .
[218]
Трехрублевый (жарг.).
И ощутив в руке своей просимую сумму, Иван Иванович, совершенно уже успокоенный, приступил к своему обстоятельному рассказу.
XII
ОБЛАВА
На следующий день, еще до рассвету, когда Иван Иванович покоился уже безмятежным сном в арестантской сибирке, к желто-грязному дому в Средней Мещанской торопливо подходили четыре человека. Это были сокол и его приспешники – три геркулеса в бронях сермяжных.
Один из хожалых был оставлен в дворницкой для наблюдения за воротами и охранения этого пункта; остальные, вместе с соколом и дворником, поднялись на лестницу Морденки. Надзиратель чиркнул восковую спичку и внимательно оглядел местность; один из хожалых постучался в дверь.
– Кто там? – раздался заспанный голос кухарки.
– Дворник… воду принес, отворяй-ка.
Послышался
– Чего нужно?
– Нужно самого господина Морденку.
– Да вы с чем? с закладом, что ли?
– С закладом, тетушка.
– А с каким закладом? Красные вещи али мягкий товар?
– И то и другое.
– Что-то уж больно рано приходите… Ну, да ладно! мне все равно… Сказать пойти, что ли…
С этими словами она подошла к двери, замкнутой большим железным болтом, и мерно стукнула в нее три раза. Ответа не последовало. Через минуту она столь же мерно стукнула два раза. Это был условный телеграфический язык между Морденкой и его прислугой, посредством которого последняя давала ему знать о приходящих. Делалось это или ранним утром, или поздним вечером, то есть в ту пору, когда Морденко запирался. Три удара означали постороннего посетителя, последующие два – «интерес», то есть, что посетитель пришел за делом, стало быть, с залогом; один же удар после первых трех оповещал, что посетитель является выкупить свою вещь.
В ответ на два последние удара из глубины комнаты послышался старчески продолжительный, удушливый кашель, и глухой голос простонал:
– Лбом толкнись!
Послушная чухонка немедленно исполнила это странное приказание и слегка стукнулась лбом об двери.
– Это что же значит? – спросил ее удивленный надзиратель.
– А то, батюшка, что, надо так полагать, скоро совсем уже с ума спятит; хочет знать, правду ли я говорю, так для этого ты ему лбом стукнись…
Сокол только плечами пожал от недоумения; вероятно, вслед за соколом и многие читатели сделают то же, ибо им покажется все это чересчур уже странным и диким; но… таковым знавали многие то лицо, которое в романе моем носит имя Морденки и которое я описываю со всеми его эксцентричными, полупомешанными странностями.
Как только Христина стукнулась об дверь, послышалось из спальни медленное, тяжелое шарканье туфель и отмыкание замков да задвижек в первой двери, что вела из приемной в спальню. Затем снова удушливый кашель и снова шарканье – уже не по смежной комнате.
«Морденко, здравствуй!»
– Здравствуй, милый! здравствуй, попинька!
«Разорились мы с тобой, Морденко!» – крикнул опять навстречу хозяину голос попугая, очень похожий на голос самого старика, который, по заведенному обыкновению, не замедлил со вздохом ответить своему любимцу:
– Разорились, попинька, вконец разорились!
– С кем это он там разговаривает? – полюбопытствовал сокол у кухарки.
– С птицей… это он каждое утро…
«Господи, что за чудной такой дом! лбом стукаются, с птицами разговаривают – нечто совсем необыкновенное!», – размышлял сам с собою надзиратель.
– Отмыкай у себя! – сказал Морденко, и Христина взялась за железный засов той самой двери, об которую стучалась, и отодвинула его прочь; в то же самое время Морденко с другой стороны отмыкал замки и задвижки и точно так же снимал железные засовы.
– Это у вас тоже постоянно так делается? – спросил надзиратель, с каждой минутой все более и более приходя в недоумение.
– Кажинную ночь, а ино и днем запирается.
– Ну, признаюсь, это хоть бы и на одиннадцатую версту ко всем скорбящим впору, – пробурчал надзиратель.
На пороге появился Морденко с фонарем и ключами, в своем обычном костюме – кой-как наброшенной старой мантилье.
– Что вам угодно? – спросил он с явным неудовольствием.
– Есть дело кое-какое до вас.