Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
Дворник дома видел, как в субботу вечером Морденко встретился у ворот с Вересовым и как они, поговорив между собою, вошли в калитку, а непосредственно за ними вошел в ту же калитку высокий человек в коротком пальто. Около часу спустя он же, дворник, выпускал из калитки Вересова с высоким человеком и видел, что спустились они в мелочную лавочку, откуда вскоре выйдя, дружелюбно между собою распрощались и пошли в разные стороны. В высоком человеке дворник признает Гречку.
Приказчик мелочной лавки заявил, что приходившие к нему два человека, в коих он ясно узнает Вересова и Гречку, купили по фунту ситного хлеба и колбасы, меняли трехрублевую бумажку,
– Что вы на это скажете, молодой человек? – в начувственно-менторском духе отнесся к Вересову надзиратель.
– Что показания кухарки, дворника и сидельца – сущая правда, – отвечал Вересов голосом, который, видимо, старался сделать спокойнее. Он был очень бледен и слегка дрожал.
– Стало быть, вы при свидетелях чистосердечно признаете себя виновным?
– Нет, я невиновен, – с твердым убеждением возразил молодой человек.
– Тут есть явное противоречие, по крайней мере, так учит нас логика, – заметил надзиратель, многозначительно шевельнув толстыми бровями, и, приняв свою повелительную осанку, официально звучным голосом проговорил Вересову:
– Именем закона – вы арестованы!
По этой фразе читатель может судить, что сокол «в часы досуга» был любитель французских романов, из коих и почерпнул свое «имя закона», которым очень любил эффектно поражать в иных подходящих случаях.
XIV
НОВАЯ ГЕРОИНЯ
В уютном и хорошо убранном будуаре горел камин. Языки красного пламени кидали мигающий, колеблющийся отблеск на стены и потолок, с которого спускался посредине комнаты шаровидный фонарик, разливая мягкий матово-синий полусвет на близстоящие предметы.
Перед теплым камином, развалясь в кресле и протянув ноги к решетке, сидел молодой кавалерист и как-то тупо, без малейшего оттенка какой-либо мысли, смотрел на огонь. Видно было, что его донимала одуряющая скука. Сидел он почти неподвижно и только изредка барабанил по ручке кресла своими удивительно обточенными ногтями.
Позади его, на покрытой дорогим ковром кушетке, лежала молодая женщина и рассеянно рассматривала английский кипсек, облокотясь на свои белые, тонкие, аристократически очерченные руки. Она была бледна или, быть может, только казалась бледною от беспрестанной игры на ее лице света и тени, мгновенных отблесков красного пламени и синего отлива лучей висячей лампы. Светло-русые кудри порою падали ей на лицо, затрудняя рассматривание картинок, тогда она встряхивала красивою головкой и открывала правильный овал миловидного, симпатичного лица, оживленного нетерпеливо-досадливою минкой маленьких губ и таким же выражением в ярких, больших голубых глазках. Во всей ее фигуре сказывалось что-то бесконечно детское, начиная с этих недоразвившихся форм и кончая наивно-капризной игрою лица и движений, которые замечаются у хорошеньких, балованных девочек. Она казалась слабым, тонким, грациозным ребенком, а между тем ей было уже двадцать лет. Глаза ее как-то машинально блуждали по раскрытому кипсеку и порою с мимолетным выражением тоскливой грусти останавливались на молодом человеке, который вовсе не обращал внимания на ее присутствие, казалось, даже совсем не замечал ее, словно бы ее и в комнате не было, и продолжал себе тупо глядеть на уголья да барабанить по ручке кресла. По глазам этой женщины можно было заметить, что она очень еще недавно плакала.
Часа
Женщина затаила дыхание и чрез его голову заглянула в каминное зеркало, стараясь поймать выражение его лица и встретиться там с глазами молодого человека. Но глаза все так же тупо были устремлены в камин, и на красивой, хотя и несколько поношенной физиономии все так же не появлялось ни малейшего присутствия мысли… женщина пожала плечами и с немой тоской огляделась вокруг. Но в ту же минуту, поборов в себе это проявление тоскливого чувства, попыталась весело улыбнуться и, неожиданно запустив свои тонкие пальцы в волосы молодого человека, загнула назад его голову и звонко поцеловала его в лоб.
– Машка… Что это за телячьи нежности… – апатично пробурчал он себе под нос, скосив глаза и в новом положении своей головы все в тот же огонь камина, как будто там открывалось для него нечто особенно интересное.
Женщина тотчас же опустила руки и минуту стояла в самом нерешительном раздумье.
– Что ты сегодня опять такой хмурый? – наконец произнесла она несмелым голосом, в котором дрожали слезы и душевное волнение.
– Скучно… – сказал кавалерист, зевая и даже не взглянув на нее.
– Скучно… хм… прежде не было скучно… а теперь… Бог с тобой, Володя! – сорвалась у нее тихая, подавленная укоризна.
Кавалерист досадливо цмокнул языком.
– Послушай, Мери, ты, право, надоела мне со своими вздохами! – нетерпеливо проговорил он. – Все одно и то же – это черт знает что, наконец!.. Сперва я не скучал с тобою, а теперь скучаю, – что ж из этого!.. Пожалуйста, не говори мне больше таких глупостей: это несносно!
Мери, насильственно задержав в груди прерывистый вздох, молча отошла от его кресла и села на свое прежнее место… В глазах ее показались слезы.
Минуты через две кавалерист вдруг обернулся.
– Ну, да!.. так и знал! – проговорил он с сильной досадой. – Опять слезы… Чего же ты хочешь от меня, наконец?.. Кажется, все есть: сыта, одета, долги по магазинам заплачены, – чего еще? Чего хныкать-то? глаза на мокром месте устроены? Или прикажешь мне лизаться с тобою, что ли? Это скучно и глупо… прощай!
– Куда же ты?.. Останься! – стремительно кинулась к нему с нежной мольбою молодая женщина, стараясь заградить дорогу к двери. – Останься… полно!.. ну, прости меня, ну, я… я буду весела!.. Куда же ты?
– К Берте: она пикник дает сегодня – все наши будут, – равнодушно проговорил он, зашагав – руки в карманы – по комнате.
– К Берте… – почти бессознательно повторила она, совершенно убитая, стоя посреди комнаты.
– Н-да-с, к Берте! – не без язвительности подтвердил он и через минуту, как бы собравшись с духом, начал: – Послушайте, милейшая моя Марья Петровна, я хочу объясниться с вами окончательно. До сих пор я был настолько деликатен, что говорил одними только намеками; но вам неугодно было понимать их, – так теперь я стану говорить с вами прямо.