Петербургский изгнанник. Книга первая

Шмаков Александр Андреевич

— Тебе не говорили о странной кончине Якова Борисовича? — спросил брат.

Александр Николаевич впервые слышал о смерти Княжнина и встретил весть эту с сердечной болью. Он машинально поднялся и зашагал по комнате.

— Непонятная, почти загадочная смерть. Скончался он как-то неожиданно, скоропостижно, — продолжал Пётр Николаевич.

Радищев был глубоко поражён странными обстоятельствами смерти Княжнина, пьесами которого жил столичный театр. Вспомнилась его «Дидона», принёсшая много удовольствия двору и Екатерине II,

злосчастная, осыпанная бриллиантами табакерка с вензелями — изъявленное благоволение императрицы. Сколько разговоров наделал тогда этот подарок, почти заслонивший имя сочинителя и вознёсший виновницу награды!

Елизавета Васильевна, будто угадав его мысли, заговорила:

— «Дидона» принесла заслуженную славу Княжнину. Помню, ещё в Смольном, все только и говорили о «Дидоне», поставленной в домашнем театре Дьяковых… Тогда, в институте, мы все мнили себя Дидоной, погибающей на костре…

Александр Николаевич резко возразил:

— Покойный Яков Борисович более принёс услады своим согражданам комическою оперою «Несчастье от кареты».

Елизавета Васильевна посмотрела на Радищева, немножко удивлённая его резкостью.

— С равным совершенством он владел кинжалом Мельпомены и маскою Талии…

— То и другое, дорогая сестра, похвально, ежели разжигает пламень любви к отечеству, ненависть к притеснителям народным. Нет ничего величественнее и благороднее этих святых чувств в человеке…

— Ты близок к истине, Александр, — сказал Пётр Николаевич, — голову его отуманила статья «Горе моему отечеству», наполненная мыслями до народных волнений и государственных реформ, касающихся…

Теперь Александр Николаевич почти догадывался о странной, загадочной и скоропостижной кончине сочинителя. Ещё со слов Дениса Ивановича Фонвизина, часто бывавшего в доме Княжнина, он знал, что тот задумал написать трагедию «Вадим Новгородский» и последние годы упорно работал над нею. Автор хотел восславить вольность.

«Перо его, жёлчью наполненное, — подумал он, — давно готовилось к этому. Какая же участь постигла Княжнина?»

— Яков Борисович был у духовника…

Озноб пробежал по телу Радищева от слов брата. Холодный пот проступил на лбу. Петропавловская крепость, зло прозванная «дворцом Шешковского», встала перед его глазами со своими мрачными и серыми казематами. «Не умер ли он под розгами, не пытал ли его верный слуга государыни Степан Иванович?»

— Говорят, пытал его Шешковский, — подтвердил его догадку Пётр.

На минуту всё заслонила осыпанная бриллиантами табакерка с вензелем императрицы. Что-то кощунственное было в этой награде Екатерины, схожее с тем, что творилось под её скипетром на огромной земле российской. Вензель императрицы будто давил всё живое. В судьбе Княжнина было много общего с судьбою России, пытавшейся проложить свои пути к заветной воле, но эти пути оборваны властью самодержицы и окроплены народной

кровью.

— Ему жить бы да творить ещё, — сказала тихо Елизавета Васильевна. — Смерть Якова Борисовича ускорила тайная экспедиция.

— И всё наделала его статья «Горе моему отечеству», — повторил свою навязчивую мысль Пётр Николаевич.

Александр Николаевич также голосом тихим, полным грустных ноток, сказал:

— Мне всегда казалось, что Княжнин скажет ещё в литературе что-то важное и значимое. Загублены неисчерпаемые силы и талант…

Радищев присел на стул и спросил:

— Здорова ли маменька?

— Ничего, — неопределённо ответил Пётр Николаевич, — батюшка писал, лучше ей…

Брат не решался сказать о болезни Фёклы Степановны, разбитой параличом. Александр Николаевич почувствовал его заминку, но Рубановская, не умевшая лгать, открыла ему правду о матери.

— Фёклу Степановну парализовало.

Радищев вскочил со стула и сжал руками голову. Тень его, отбрасываемая свечой, металась по стене. Последнее время Радищева беспокоила мысль о любимой им и любившей его матери.

— Я, я один виноват!

Воцарилось молчание. Нужно было смягчить тяжёлый удар.

— Александр Николаевич, годы Фёклы Степановны не молодые, теперь горю уже не поможешь, — сказала Рубановская и стала перебирать в походной корзине. Она делала это так, чтобы обратить на себя внимание Радищева.

— Где же он, где же?

Её слова не касались сознания Александра Николаевича. Тень метнулась по стене и замерла. Радищев остановился возле корзины Елизаветы Васильевны. Глаза его странно блуждали по предметам, но почти не воспринимали их. Они видели другое: мать, недвижно лежавшую в постели.

— Где же он, где же?

Слова слабо дошли до сознания. Радищев приготовился, чтобы услышать ещё какое-нибудь сообщение, страшнее первого.

— Что ещё?

Рубановская сделала знак головой, чтобы её ни о чём не спрашивали.

— А каков был штурм Измаила!

Это говорил Пётр, ожидая, спросит ли его брат о войне с турками. Александр Николаевич всегда горячо интересовался событиями. Это могло отвлечь его от мыслей о матери. Так думал Пётр. Но радостная весть сквозь личную боль дошла к сердцу Радищева не сразу.

— Штурма Измаила?

— Чаша весов турок поднялась, а россиян опустилась, Оттоманская Порта на коленях, Александр.

— Кто же герой?

— Суворов! Фокшаны и Рымник меркнут перед Измаилом.

Радищев, наконец, понял, о чём говорит брат.

— Потёмкин не окривел на второй глаз?

Пётр рассмеялся. Улыбка скользнула и по лицу Радищева.

— В Петербурге только и разговоров что о Суворове.

Радищев помолчал. В нём ещё боролись два чувства. Больная мать и победа под Измаилом, личная боль и радость за Россию. Это понял и уловил Пётр Николаевич и горячо продолжил: