Петербургский изгнанник. Книга первая
Шрифт:
— Самое страшное, Пётр Дмитриевич, — сказал Радищев, — киргис-кайсаки привозят ещё пленных калмыков и променивают русским купцам на дешёвые изделия и всякие безделушки…
— Торговля живым товаром?!
— Купцы русские, — с возмущением продолжал Радищев, — такою куплею невольников прививают рабство, свойственное завоевателям Америки…
— Н-да-а! — безразлично протянул Вонифантьев, не желая продолжать разговор на щекотливую тему. Он опять поинтересовался, что важно сделать для развития
— Пространство земли неизмеримо, а всё почти изъемлется от очей правительства, — осудительно сказал Радищев.
Вонифантьев насторожился, предугадывая, куда далее потечёт речь пылкого собеседника.
— Сибирь была всегда золотым дном и будет им для тех правителей, которые более радеют о своей мошне, нежели о совести…
— Господин Радищев, не будем касаться недозволенных тем…
— О заклад можно удариться: если всё пойдёт начатым ныне порядком, то ничего не изменится в Сибири…
Статский советник Вонифантьев встал и заходил по комнате.
— Разговор наш о торговле, не втягивайте меня в крамолу! — Он рассыпал холодный неприятный смешок и словно напомнил этим Александру Николаевичу об его положении изгнанника. Боль защемила успокоившееся сердце Александра Николаевича.
Вонифантьев, заметив, что огорчил Радищева, сказал:
— Должен вас обрадовать, граф Александр Романович передавал мне, что ходатайствует о включении вас в дипломатическую экспедицию в Китай. Сей разговор происходил у него с графом Безбородко.
Слова Вонифантьева возрождали надежду на избавление от ссылки, давали простор для действий, открывали перед Радищевым широкие горизонты деятельности, но он слабо верил в такой счастливый исход своей судьбы.
— Да, это был бы хороший случай к скорейшей выслуге честному человеку, попавшему в беду…
Пётр Дмитриевич сказал это в третьем лице, чтобы не обидеть и не причинить Радищеву лишнего огорчения.
Александр Николаевич молчал. Тогда Вонифантьев осторожно спросил его о жизни в Тобольске.
— Обрёл небольшое общество, — ответил Радищев. — Свет не без добрых людей, — и твёрже сказал: — Жизнь мою скрасил приезд родных.
Вонифантьев посмотрел на золотые часы.
— Прошу извинения, мне пора, — и, как бы поясняя причину своего ухода, добавил: — Время тёплое, снег быстро тает, едва ли успею на санях добраться до Томска.
— Завтра в путь?
— Поутру выезжаю. Не обижайтесь на меня…
— Установятся летние дороги, и я тронусь далее, — тяжело вздохнув, сказал Радищев.
— Надеюсь встретимся в Иркутске.
Пётр Дмитриевич распрощался с Радищевым. Александр Николаевич остался один. Он долго не мог собраться с мыслями, потревоженный словами Вонифантьева о возможном участии в дипломатической экспедиции в Китай.
Радищев
Сибирь занимала почти три четверти обширной территории России и хранила свои богатства под спудом. Их ещё никто не знал. Александр Николаевич задумывался о путях, которые могли бы привести Сибирь к использованию её богатств. Их нужно было быстрее положить к стопам отечества. Он приходил к выводу: нужно иное начертание карты, чем оно есть, понимая под ним пути развития далёкой окраины России.
— Елизавета Васильевна!
Ему хотелось сказать ей о том, что сообщил Вонифантьев, но он боялся вслух произнести об этом. Рубановская появилась в дверях, он радостно улыбнулся ей и заговорил о Сибири.
Слушая горячие, порывистые и страстные слова о будущем этого неведомого ей края, стоя рядом с ним возле карты, она пыталась понять всё, что его волновало, ей хотелось жить его смелыми мечтами.
Но как только Александр Николаевич оторвался от карты России, горящие глаза его потускнели и голос зазвучал не столь уж твёрдо.
— Для сочинения таковой карты не исправниково искусство нужно, а головы и глаза Лепехина, Палласа и Георги…
— Всё будет так, я верю, — сказала Рубановская, — не надо отчаиваться. Такое время настанет! Оно придёт. Нужны терпение и подвиги сынов отечества.
Рубановская старалась придать своим словам как можно больше веры и убеждения.
Оставшиеся часы вечера они провели за чтением Вольтера. Нагорал фитиль на свече, сплывало сало, застывая причудливыми формами на медном подсвечнике. Увлечённые чтением, они не замечали этого.
Закрылась последняя страница книги «Судьба попалась в руки», и Радищев заметил:
— У каждого своя.
Философские повести Вольтера давали пищу для размышления и разговоров. Александр Николаевич шутил над учителем Панглосом, пострадавшим за свои взгляды, и вслух выражал думы о превратностях судьбы на этом свете.
— Панглос уверял, что мы обитаем в лучшем из возможных миров, но этот простак-философ забывал, что был выкуплен из каторги.
Радищев от души смеялся.
— Кто выкупит меня вместе с вами?
— Судьба!
Елизавета Васильевна говорила серьёзно.
— Судьба несчастнее меня.
Александр Николаевич гладил руку Рубановской.
— Не серьёзничайте, пожалуйста. Шутка скрашивает нашу жизнь, смех раскрывает душу человека. Хорошо смеётся хороший человек, а плохой и улыбнуться не умеет…