Петербургский изгнанник. Книга первая
Шрифт:
Возле прилавка стоял высокий секунд-майор в светло-зелёном мундире с красными отворотами, с широким золотым галуном, в треугольной шляпе с большим белым султанчиком. Проворный приказчик выбросил перед ним несколько толстых кусков сукна и, подобострастно склонив голову, приговаривал:
— Мундирчику износу не будет. Сукно моль не берёт, от солнца не линяет, от поту не преет-с…
Секунд-майор, разглаживая усы, криво усмехнулся, словно говоря: «Знаем, мол, вас, жуликов, не обманете — не продадите», и попросил
— Высшесортное, аглицкое…
— Вместо аглицкого и домоткань подсунете…
Секунд-майор долго ощупывал сукна, подпаливал их спичкой. Приказчик, крутившийся возле него, вспотел и не раз вытирал платком своё кругленькое и красноватое лицо, сильно похожее на медный пятак.
— Отмерь на пару мундирчиков, да без натяжки на аршин, — усмехнулся и добродушно добавил: — Ишь как морду-то откормил на украденном…
— Напраслину возводите-с.
— Знаем вас, не обмерите да не обсчитаете нашего брата, ночью спать не будете. Сколь?
Приказчик щёлкнул косточками и назвал причитающуюся сумму. Секунд-майор важно достал пачку денег и стал медленно отсчитывать новенькие бумажки.
— Отчего ж вздорожало сукно?
— Ассигнатки в цене упали-с, — бойко ответил приказчик и, склонив голову почти до прилавка, пояснил: — В прошлом году рублёвая ассигнатка обходилась на серебро 87 копеек, а ноне ужо скатилась до 80…
Радищев, стоявший позади секунд-майора, заинтересовался пояснением приказчика. Он тоже стал ощупывать сукно. Приказчик со свистом причмокнул и продолжал:
— Теперь понимаете-с? Нам серебром и золотом куда спокойнее расчёт вести было, а теперь монета за кордон уплыла, к иноземцам-с… — и обращаясь к Радищеву, спросил:
— Вам что, милостивый государь?
— Нет ли сукна отечественного изделия?
— У нас аглицкие и французские в моде, — подчеркнул приказчик.
Радищев на минуту забыл своё положение. Его энергичная натура человека государственного склада искала всему ответ. Торговля пробудила в нём управляющего Петербургской таможней.
— Хуже ли изделия российских мануфактур?
Приказчик удивлённо посмотрел на Радищева и с достоинством ответил:
— Мы ежечасно удостоверяемся — доброта товара основывается на мнении. Кто не знает, — произведённая вещь у нас не ценится. Дай той вещи имя французское, и вещь — одобрена. Мода-с!
— От этих французских мод дурь в головах возродилась, — грубо сказал секунд-майор и попросил покупку его направить с мальчишкой.
Приказчик низко раскланялся. И когда покупатель отошёл от прилавка, он услужливо выгнул шею перед Радищевым.
— Что изволите-с?
— Каким товаром прибыльнее торгуете? — в свою очередь спросил Радищев.
— Товар — грецкая губка, чем более расстояние проходит до употребления, тем прибыточнее
Приказчик принимал Радищева за проезжего купчика и хотел блеснуть перед ним своими знаниями по торговой части.
— Истиною почитаем — проходной торг прибыточен, — он состроил кислую мину на лице, — семь лет от пресечения оного с Китаем нужной пользы не получаем. Не ведаете, скоро ль торг на Кяхте возобновится?
Вопрос за вопросом вставали перед Радищевым. Привычка брала верх. Торговая часть государства, которую он наблюдал, будучи чиновником коммерц-коллегии и управляющим таможней, заставляла его задуматься над многим оставшимся ещё не решённым.
— В чём жалоба?
— Большие запасы накопились, с выгодою торговать нельзя. Скучно-с!
Приказчик многозначительно подмигнул.
— Быстрее сбывать на Кяхту нужно-с…
— Это зависит более от китайского богдыхана и его мандаринов, — сказал Радищев.
— Обмануть их надо выгодою торга, — почти шёпотом произнёс приказчик.
Радищев рассмеялся, удивлённый простотой суждений купецкого приказчика. Он прекрасно понимал: всё, что говорил сейчас ему приказчик, выражало лишь надежды и чаяния хитрого джунгарца Володимирова, который помышлял об этом. И всё же ему интересно было услышать о сокровенных мыслях тех, которые ворочали огромными капиталами и были известны по Сибири как именитые и знатные купцы.
Охваченный своими мыслями, Радищев так и оставил приказчика в недоумении. Он быстро вышел из гостиного ряда.
На углу Радищеву повстречался продавец сбитня — пенного медового напитка. Он держал перед собой на наплечных ремнях деревянный бочонок с длинным носком, заткнутым пробкой. Возле пояса в плетёной корзинке у него были два глиняных бокала, под опояской подоткнут самотканный цветной рушник.
— Кому сбитня, дёшево и сердито! — надрывался сбитенщик. — После чарки ноги в пляс идут. Чарка — монета. Подходи, гулявые люди, для вас крепко варено, воды не подбавлено…
А рядом появился блинщик. Он держал на подносе толстые гречневые блины и подтягивал в тон сбитенщику:
— После сбитня блином закуси, пропечённым на горячих углях, на конопляном масле…
Радищев пробился в самую гущу. Шум и говор толпы всегда доставляли ему огромное удовольствие. Возле Радищева сновали нищие и юродивые с сумами, в ветхих и рваных зипунишках, протягивая вперёд изуродованные струпьями руки. Они просили «христа ради» на кусок хлеба. Он доставал мелкие деньги и подавал их в протянутые руки.
Радищев спрашивал себя: что могла значить в эту минуту его помощь царскими медяками, когда миллионы прозябали в нужде и жили впроголодь, а тысячи таких, как джунгарец Володимиров, «скучали» от пресечения торга на Кяхте и жаловались на малые барыши?