Петербургский сыск. 1874 – 1883
Шрифт:
– Я вижу здесь ещё две кровати, можно побеседовать с их хозяевами.
– Сейчас позову, – не выдержал управляющий и прошипел сквозь зубы.
Первой вошла женщина лет пятидесяти, волосы закрыты платком, лицо раскрасневшееся от работы.
– Меня зовут Михаилом Силантьичем, я из сыскной полиции. Вы, наверное, уже слышали о Дорофеевой?
– Гроша медного наша жизнь не стоит, – посетовала женщина, теребя фартук.
– Господь даёт жизнь и ее же забирает. Как вас кличут?
– Марфа.
– Скажите, вы хорошо знали Анну?
– Не то,
– И всё—таки?
– Бок о бок жили года три.
– Довольно большой срок, можно узнать соседку по кровати.
– Анна немногословна была, разговаривала мало, а ещё меньше о себе рассказывала.
– Что—то же говорила?
– Как все мы, приехала из деревни с мужем, устроиться могла здесь, он где—то в уезде. Виделись они редко, большей частью она к нему ходила и всё пешком. Привыкла, говорила, да и трат меньше. Все деньги копили на домик и живность, детей им Бог не дал.
– Муж обижал ее?
– Честно скажу, не знаю и чтобы бил, по крайней мере следов не видела.
– Как часто она к мужу ходила?
– Раз – два в месяц.
– Ценное что—нибудь носила? Кольца там, серьги?
– Не видела, нет, постойте, – женщина поднесла ко рту полу фартука, – кольцо носила с камнем, но не знаю, насколько ценное.
– К Анне кто—нибудь захаживал?
– Нет, хотя постойте, третьего дня заходил к ней мужчина.
– А имя?
– То ли Прокофий, то ли Порфирий, не помню.
– Как он выглядел?
– Да обычный, – женщина пожала плечами. – в рабочей куртке.
– Заводской?
– Железнодорожник, вот здесь, – она показала рукой на место, где на куртках пришиты петлицы, – их знаки.
– Железнодорожник, значит. Ранее заходил когда—нибудь?
– Может и заходил, но я внимания не обращала.
– Что он хотел?
– Не знаю, но вечером Анна засобиралась к мужу.
– Ясно, лицо у него какое, у железнодорожника этого.
– Какое? Круглое, борода козлиная, словно человек хочет выглядеть солиднее, да природа не даёт, картуз надвинут был чуть ли не на глаза. Да, руки тёмные, словно отмыть не может от грязи, въевшаяся такая.
– Угольная?
– Может, и угольная, но приметного больше ничего. Если только сапоги.
– Что сапоги?
– Каблуки разные, один низкий, второй высокий, словно ноги у него, этого железнодорожника, разной длины.
– Лет сколько железнодорожнику?
– Не знаю, но может лет тридцать, хотя лицо такое, ну, не знаю, уставшее чтоли.
– Как встретила Анна незнакомца?
– Сперва удивилась.
– Потом?
– Глаза ее забегали, не знаю, от испуга ли, а может по иной причине, не знаю.
Вторая соседка по кроватям ничего нового не добавила, только указала, что на железнодорожнике была чёрная куртка, а вот брюки, заправленные в сапоги, синего цвета, как у городовых, и глаза серые, выцветшие, какие—то безжизненные, лицо худое, изнеможённое, словно болен чем—то не лечимым.
Возвратясь
– Так, так, становится теплее, – начальник сыскной полиции выхаживал по кабинету, – не одна отправилась к мужу, путь—то неблизкий.
– Даже очень, – подхватил мысль Ивана Дмитриевича и, повернув голову в сторону остановившегося Путилина, произнёс, – Дорофеева, когда ходила сама, то непременно пешком, а со знакомым могла проехать на дрожках.
– Вот именно, ты, Миша, проверь, конечно, в стоге иголка, но поспрашивай у извозчиков. Если номерные, то мы непременно его найдём. Слух, как ураган пронесётся и явится голуба наша, а вот если из деревни.
– Иван Дмитрич, из деревни рановато, эти по первому снегу в столицу приезжают на заработки, а ныне погода посмотрите какая? У них у самих делов дома много.
– Возможно, ты прав, Миша, так что ступай, времени всё меньше, а преступник, может быть, далече.
Среди извозчиков в обычае быстро распространялись новости, артели всегда стремились помочь Путилину, который не один раз он вытаскивал их из не совсем приятных историй.
Николай Иванович, становой пристав, ответил на телеграмму после разговора с Дорофеевым. Коллежский асессор Стыров не мог в нескольких словах послания поведать, что Зиновий Лазаревич сперва покраснел лицом, потом без перехода побледнел, схватился за сердце и хриплым заикающимся голосом спросил:
– Порфирий?
В телеграмме было сказано, что Дорофеев ничего не поведал, хотя что—то скрывает.
– Вот что, Миша, – после прочтения Путилин протянул бумагу с двуглавым орлом помощнику, – расспроси—ка Дорофеева сам. Чую, здесь зарыто что—то.
Когда уехал Жуков, прибыл извозчик, который поведал Путилину, что отвозил женщину и человека в железнодорожном сюртуке к полюстровской дороге, что именно, мужчина настоял на пешей прогулке, и что перед этим заехали по дороге в трактир «Смоляне, где мужчина, которого женщина звала Филей, выпил косушку водки, стал мрачным и неразговорчимым. Женщина пошла с ним по доброй воле, он ее не тащил и не заставлял.
Жукову не надо долго разъяснять, что полезно следствию, а что будет во вред. Путилинский помощник сразу же направился в Окерваль для разговора с Дорофеевым, не стал Миша заезжать за становым, ибо по опыту знал, что человек закроется, как улитка, отгородится стеной и ничем не прошибить, а вот с незнакомым, пусть хотя бы и сыскным агентом, может разговориться
Для беседы Жуков спросил у управляющего купоросного завода предоставить любое мало—мальски приспособленное помещение, чтобы никто не мог помешать.