Петр Чайковский. Бумажная любовь
Шрифт:
— Ах, мама! Какая из меня мадам Дебюсси?! — рассмеялась Соня. — Я и думать о нем позабыла! Хотя… он был такой милый и смешной!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ «БОЛЬШЕ СЛАВЫ!»
«Если бы Вы только вполовину могли знать всю неизмеримость блага, которым я Вам обязан, все неизмеримое значение той «самостоятельности» и свободы, которое вытекает из моего независимого положения. Ведь жизнь есть непрерывная цепь маленьких дрязг, мелочных столкновений с людским эгоизмом и амбицией, и стоять выше всего этого можно, только будучи самостоятельным и независимым. Как часто мне приходится
«Я когда приезжаю в Россию, то только и испытываю впечатления от этой людской злобы, мелочных преследований, зависти, какого-то змеиного шипения, которое слышится, хотя не всегда даже видишь, откуда оно идет. И за что это? Уверяю Вас, дорогой мой, что я никому зла не делаю, а в то же время видишь, как ищут милостей другого, вполне ничтожного и бессердечного человека», — отвечает баронесса фон Мекк.
«Другим человеком» был кто-то из компаньонов баронессы фон Мекк по Рязанской железной дороге.
Они не обольщались в людях — прекрасно знали, как жестоки и гадки могут быть люди.
И все больше ценили друг друга — скучали без писем.
А писем стало меньше. Петр Ильич однажды сделал одно очень грустное открытие — вдруг осознал, что многие из тех, кого он знал, уже умерли.
Стал перебирать в памяти имена с фамилиями и похолодел от мысли о том, что и ему осталось жить недолго.
Во всяком случае большая часть жизни уже позади, а сколько еще не сделано!
Всегда отличавшийся высокой работоспособностью (лишь бы никто не мешал), он стал работать значительно быстрее.
Начал чаще появляться на публике.
Идя навстречу просьбам Танеева, согласился дирижировать. Дирижировал «Черевичками» в Большом театре и получил от процесса, которого чурался всю жизнь, огромное удовольствие.
Кто спорит — дирижировать на премьере своей оперы очень приятно.
Он начинает реже писать баронессе фон Мекк.
Однажды спохватывается и пускается в объяснения, перемежающиеся восхвалениями адресата:
«Я стосковался по Вас. Обстоятельства складываются так, что я всё последнее время пишу Вам очень редко, общение между нами не так постоянно, и по временам мне кажется, как будто я стал несколько чужд Вам. Между тем никогда я так часто и много не вспоминал о Вас, как в эти самые последние дни… Десять лет тому назад я переживал в это именно время самый трагический период моей жизни, и бог знает, что бы со мной сталось, если бы Вы не явились ко мне с нравственной и материальной помощью. Как живо и ясно сохранились в моей памяти малейшие подробности этого уже далекого прошлого! Как я до глубины души проникаюсь чувством благодарности и благоговения к Вам! Сколько нравственной силы я почерпнул в Ваших тогдашних письмах, в бесчисленных выражениях участия и дружбы Вашей!»
Надежда Филаретовна поспешит заверить:
«Дорогой, несравненный друг мой! На днях я получила Ваше милое письмо, адресованное в Женеву. Как могли Вы подумать, дорогой мой, чтобы Вы стали мне более чужды, чем были прежде? Напротив, чем больше уходит времени, чем больше я испытываю разочарований и горя, тем более Вы мне близки и дороги. В Вашей неизменной дружбе и в Вашей неизменно божественной музыке я имею единственное наслаждение и утешение в жизни. Всё, что идет от Вас, всегда доставляет мне только счастье и радость».
И станет надеяться, что Петр Ильич вновь начнет писать ей часто, как в былые
Надежды окажутся напрасными — переписка продолжает оскудевать, но совсем не оскудеет. Все же надо обсуждать новости, музыку, знакомых и благодарить за каждую присланную сумму.
Делиться горем, таким вот, например: «Мне готовится большое горе, — моя Юля хочет выйти замуж за Владислава Альбертовича, и ввиду этого он поехал поправить свои нервы. Я говорю, что это большое горе для меня не потому, чтобы я имела что-нибудь против выбора Юли, — нет, Владислав Альбертович прекрасный человек, но для меня это доставляет огромную и незаменимую потерю, я теряю мою дочь, которая мне необходима и без которой мое существование невозможно… Это очень давний роман, он тянется уже семь лет с разными перипетиями, при которых я надеялась, что при моей жизни эта чаша не коснется моих уст, но, однако, вышло иначе…»
И жаловаться друг другу на несовершенство этого мира.
О, им было превосходно известно, насколько мир несовершенен!
Это самое несовершенство привело к провалу его оперы «Чародейка», поставленной в Петербурге на сцене Мариинского театра. Дирижировал сам Чайковский. Он долго сожалел о «Чародейке», но больше сожалел о своем неумении писать великолепные блистательные оперы вообще.
Сколько раз он правил, вычеркивал, дополнял, рвал исписанные листы и начинал заново! «Никогда с таким старанием я не работал, как над «Чародейкой», — признавался Чайковский.
Уязвленный холодным приемом, который был оказан «Чародейке», Петр Ильич отказался дирижировать после четвертого представления. Всего же было дано семь представлений, после седьмого, на котором присутствовало не более дюжины человек, оперу сняли со сцены.
Зритель не принял «Чародейку».
Чайковский по возвращении домой принял целый графин коньяка, закусывая его яблоком.
Критики были солидарны со зрителем — ни одна опера Чайковского не вызвала столь много нападок, как «Чародейка». Петра Ильича обвиняли в отсутствии драматического чутья, в чрезмерном, ничем не оправданном увлечении оркестровыми фрагментами. Достоинств в новой опере никто, кроме самого Чайковского, не нашел…
Ну и пусть — зато его знали и тепло встречали повсюду от Петербурга до Тифлиса. И за границей тоже прекрасно представляли, кто такой Петр Ильич Чайковский.
Когда он отправится в европейское турне, ему станут аплодировать повсюду — в Париже, в Лейпциге, в Лондоне, в Праге…
Лондон ему не понравится. «Пишу Вам из мрачного, антипатичного Лондона, — напишет Чайковский баронессе фон Мекк. — Представьте себе, что когда я вышел сегодня из репетиции в двенадцать с половиной часов дня, то на улице была ночь, совсем настоящая, безлунная, темная ночь. Много слышал я о лондонских туманах, но этого не мог вообразить себе!»
На смену четырем месяцам европейской славы придут три месяца славы американской.
Платят американцы по-царски — двадцать пять тысяч долларов за турне. (Доллар тогда примерно был равен двум рублям.)
Баронесса разделяет его радость: «Дорогой мой, несравненный друг! Ваше триумфальное путешествие по Европе приводило меня в восторг и вполне удовлетворило в моем давнем горячем желании сделать Вашу музыку известною за границею; теперь она не только известна, но и известна как бесспорно первоклассная музыка в Европе. Я так счастлива, что моя заветная мечта осуществилась и что Вы можете теперь отдыхать на лаврах».