Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Павел Петрович со дня своего ареста не курил, но тут с готовностью ответил:
– Пожалуй, я вам компанию составлю, – но сигарету так и не взял.
В коридоре Нюра-проводница и молодая мама, девчонка лет восемнадцати с толстенной рыжей косой и россыпью озорных веснушек на вздёрнутом носу, играли с годовалым малышом. Губастый карапуз, видимо, только-только научился ходить и теперь, издавая радостные вопли, хохоча и взвизгивая, с восторгом бегал по ковровой дорожке от мамы к Нюре и обратно.
– Пойдёмте в тамбур, – предложил Павел Петрович.
– Да уж, не станем детям и матерям атмосферу дымом отравлять, – в голосе Влада послышалась неожиданная нежность.
– Павел Петрович! Посмотрите, какой у нас богатырь растёт! – щёки Нюры
"Ох, и повезёт же тому парню, что женится на ней! – подумал Павел Петрович. – Дай Бог тебе счастья, милая, славная девочка".
В тамбуре Владислав тут же задымил, держа сигарету щепотью так, что горящий кончик её прятался в ладони, и, словно боясь, что его прервут или остановят, заговорил быстро, делая короткие паузы только для того, чтобы затянуться горьким махорочным дымом.
– Мы с Макаровной бок о бок живём, то есть не я, конечно, а матушка моя, покойница, пусть земля ей будет пухом, с ней соседствовала. Я-то в родном дому и тринадцати лет не прожил, – он скорбно вздохнул и, словно споткнулся, замолчал.
– Что так? – спросил Павел Петрович. – В бега ударился? Свободы захотелось?
– Да нет… Посадили меня. Сначала в колонию для несовершеннолетних… Я зерно из колхозного амбара горстями таскал. Очень кушать хотелось. В сорок втором голодали мы. Страсть!.. Летом ещё ничего, а зимой… целыми семьями вымирали. Так мы зерно это даже сырым ели, – он затянулся, выпустил через ноздри дым и продолжил. – А как стукнуло мне семнадцать, ещё срок накинули и во взрослую колонию перевели на Колыму. Пацаны-уголовники бунт учинили против нашего лагерного начальства, потому как издевалось оно над нами со смаком, не передать как, – он опять затянулся. – Я в бунте участия не принимал, потому как знал, ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Но кто по мелочам разбираться станет? И вкатили всей колонии ещё пятерик, как говорится, за «соучастие». Кроме застрельщиков, конечно, у тех двое самых главных даже вышку схлопотали, – снова затяжка. – Вышел я на поселение в пятьдесят первом, на «материк» мне дорога была заказана и остался я в Сусумане, а это, считай, золотая столица Колымы, на вечные времена. Так я решил тогда про себя, не мог даже в самом страшном сне представить, что усатый таракан концы отдаст и всё в нашей жизни вверх тормашками перевернётся. Поначалу сильно бедствовал, но потом прибился к партии старателей и зажил припеваючи, относительно, конечно, но всё-таки! Ни в чём нужды не знал, – он затянулся и пояснил. – Там по долине драга ходит, золото моет для страны, а отвалы, как они, идиоты, считают «пустой породы», дают на откуп нам, старателям. Так честно скажу, мы своей бригадой за сезон в два раза больше золота намываем, чем эта махина за два года, ну, и денег соответственно зарабатываем немерено, – он вновь выпустил дым из ноздрей. – Так бы и жил я на Колыме безвылазно, только в сентябре получаю телеграмму: «Матушка ваша, Владислав Андреевич, преставилась, приезжайте на похороны». Я – к начальству, мол, так и так, отпустите с родительницей проститься. И что бы вы думали, – отпустили. На похороны я, само собой, не успел, но на «материк» наконец-то вырвался и теперь думаю в Москве в Генеральную прокуратуру заявление подать, чтобы, значит, сняли с меня судимость и разрешили жить, где захочу. Теперь, говорят, по всем лагерям такая кампания идёт, «ребилитация» называется. А вы случаем не под эту ли кампанию попали? Угадал?..
– Верно, попал, – улыбнулся Павел Петрович.
– Да-а… Бывшего зэка за версту видать, – сигарета его становилась всё короче, и маленький окурок начал обжигать пальцы. – Так на чём я остановился, товарищ генерал?..
– На заявлении в прокуратуру, но прошу вас, Владислав Андреевич, довольно меня "генералом" обзывать, я же сказал, у меня имя-отчество есть.
– Не могу, – признался Влад. – Не привык я, чтобы генералов по имени-отчеству.
Павел Петрович хотел было спросить Влада, где и когда он так часто общался с генералами, что привык обращаться к ним только официально, но Владислав не дал ему это сделать.
– Так я, стало быть, продолжаю? Приехал я в деревню родимую, могилу матушки посетил и, как полагается, поминки для соседей устроил. Всё честь честью, как издревле заведено было. Хотя, если по правде, я почти и не знал никого. Но порядок есть порядок: дедовские традиции уважать надо. Вот на этих самых поминках и услышал я трагическую историю Авдотьи Макаровны и её сына Павла, – он загасил окурок о подошву своего башмака и собрался было продолжить, но в это время дверь в тамбур приоткрылась, и в проеме показалось лицо Нюры-проводницы.
– Я вас ищу, а вы вон куда от меня попрятались.
– А какая такая надобность в нас образовалась? – видно было, что Нюра очень нравится Владу, и он изо всех сил старался произвести на неё неотразимое впечатление опытного и галантного кавалера.
– К Ворохте подъезжаем, стоянка аж целых двадцать минут!.. Там рынок при вокзале очень хороший. Если хотите сувенир какой или покушать купить, лучшего места до самой Москвы не будет. Правда-правда.
– Спасибо, Нюра, – улыбнулся Павел Петрович. – Я вашим советом непременно воспользуюсь, – и обратился к Владу. – Извините, Владислав Андреевич, мы наш разговор чуть позже продолжим. Хочу Авдотью Макаровну за роскошный завтрак, каким она нас угостила, хоть чем-нибудь отблагодарить. Так что не обезсудьте.
– А это ничего, остальное я вам после расскажу, как возможность представится. Дорога впереди длинная, – успокоил Павла Петровича Влад. Тот согласно кивнул, и следом за Нюрой-проводницей они вернулись в вагон.
12
Наутро после того рокового дня, когда стараниями Никитки Новикова закрыли в Дальних Ключах храм, и новенькая блестящая «Победа» увезла Алексея Ивановича Богомолова в город, случилась беда.
Пропала Настёна – мать пламенного вожака деревенского комсомола.
Когда председательница сельсовета Галина Ивановна пришла на речку, чтобы набрать родниковой воды из ключа, бьющего из-под земли возле самого берега, то обнаружила на мостках наполненные водой два цинковых ведра, скинутую кем-то пару сапог, а на кустах ивняка, что подступали почти к самой воде, брошенную телогрейку. На берегу не было ни души. Галина Ивановна, естественно, удивилась, хотя поначалу решила, что хозяйка куда-то отошла, вот-вот вернётся и объяснит, зачем она промозглым осенним утром сняла телогрейку и повесила здесь на кустах. Галина Ивановна набрала воду, постояла у мостков ещё с четверть часа и, не дождавшись, поспешила домой, так как к восьми ей уже надо было быть в сельсовете. На душе у неё было непокойно, и часа через два, улучив минутку, она опять подошла к реке. И телогрейка, и наполненные вёдра, и сапоги – всё было на прежнем месте. Галине Ивановне стало не по себе, и она забила тревогу. Страшная догадка шевельнулась в её мозгу: "Неужели она… Да нет… Нет!.. Не может быть!.." Не зная, что первым делом следует предпринять в таком случае, она бросилась к Егору. Председатель колхоза Герасим Тимофеевич ещё до первых петухов уехал в город на бюро райкома, поэтому Егор Крутов оставался единственным человеком во всей деревне, кто мог реально помочь. И он действительно помог, во всяком случае, объяснил, с чего начать.
Прежде всего надо было выяснить, чья телогрейка висит на ивняке, чьи вёдра стоят на мостках.
И они пошли по домам. Галина Ивановна по правой стороне улицы, Егор – по левой.
К обеду, наконец, выяснили. Помогла бабка Анисья: её дом стоял как раз на спуске к реке, и она, вылезая из ледника, куда спускалась за картошкой, своими глазами видела, как очень рано, ещё темно было, Настёна Новикова прошла мимо неё с вёдрами в руках. Бабка Анисья божилась, что они даже кивнулись дружка дружке, желая "доброго утра".