Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
– Ты это кого имеешь в виду, соседушка? – поинтересовался Иван.
– А вот её! – прогремел старик и указал костлявым скрюченным пальцем на вошедшую с чайником в руках тётю Шуру. – Гнида паршивая!.. Стукачка!.. Сука!.. Убью!..
Та бросила чайник на пол и с криком: "Спасите!.. Помогите!.. Убивают!.." – кинулась вон из комнаты. Василь Васильич – за ней.
– А ты говорил "забавный человечек", – Иван напомнил другу их давишний разговор в коридоре. – Посмотришь теперь, как этот человечек тут у нас "забавляется".
– А он и в самом деле убить может, –
– Ни в коем случае!.. Немного погоняет по квартире и только. Без членовредительства, – успокоил Алексея Ивановича Найдёнов. – Не впервой. Возвращайся лучше за стол. А то завтрак наш давно уже остыл.
И в самом деле, картошечка и сардельки практически стали холодными, но, несмотря на это, под истошные крики тёти Шуры, доносившиеся из коридора, голодные мужики очистили сковородку до первозданного блеска и принялись пить чай.
Наконец, душераздирающие крики сменились глухими стонами и жалобными причитаниями. В комнату вернулся запыхавшийся от погони, но удовлетворённый Василь Васильич.
– Я её в туалет загнал!.. Пусть на толчке маленько посидит и о своём будущем на досуге поразмышляет. Ей это полезно… Вольдемарчик, веришь ли, я с неё честное слово взял!.. Она мне клялась, что никому ни слова, ни звука, и… Предала!.. Предала, паскуда!.. Но я от своей вины не отрекаюсь, не думай!.. Более неё, я во всём виноват!.. И, безусловно, достоин всеобщего осуждения и публичного позора!.. Прости меня, Вольдемарушка, если можешь! – и театрально бухнулся перед Иваном на колени.
– С ума сошёл! – возмутился тот. – Встань сейчас же!..
– Не встану, пока не простишь подлеца!.. Ты мне только одно скажи: "Вася, я тебя прощаю". И всё… Больше мне ничего не нужно… Ну, пожалуйста!.. Ну, я умоляю тебя!.. Скажи!..
Иван рассмеялся:
– Вася, я тебя простил. Доволен?
– Дорогой ты мой! – обрадованный старик бросился обнимать Ивана, норовил поцеловать и непременно в губы, а тот безпомощно отбивался и умолял:
– Василий, сей же час прекрати!.. Кому сказал?!.. Васька!.. Пусти меня!..
В результате упорной тяжёлой борьбы Василь Васильичу удалось-таки звонко чмокнуть соседа в шею. Удовлетворённый, он поднял налитую ещё до прихода Дуни рюмку и торжественно провозгласил:
– За тебя, Вольдемаронька!.. За твою человеческую порядочность и поразительное по нашим нынешним меркам благородство!.. Такие люди, как ты, нечасто встречаются на нашем жизненном пути!.. Иннокентий!.. Ты согласен со мной?..
Тот буркнул что-то вроде: "А то как же. – и они, чокнувшись, выпили.
Через четверть часа, соблюдая величайшую осторожность, Иннокентий снял с головы Ивана резиновую шапочку, размотал марлевую повязку, которая из белоснежной превратилась в тёмно-коричневую, и обнажил голову Найдёнова.
– Как там? – тревожно спросил клиент.
Ни слова не говоря, парикмахер подал ему ручное зеркальце.
Оттуда на Ивана глянуло перепуганное лицо, поверх и по бокам которого торчали в разные стороны
– Как вам? – осторожно спросил мастер.
Иван поднял голову. В глазах его застыло горе. Он глубоко, безгранично страдал.
– Алёша, ты как считаешь, с такой… головой можно на люди показаться?
Богомолов сурово нахмурился, он изо всех сил старался сохранить серьёз.
– Честно говоря… Я бы не рискнул, – это был суровый, но честный приговор.
– А вы, Иннокентий Михайлович?.. Вы что скажете?..
Парикмахер глубокомысленно покачал головой.
– Результат достаточно интересный… Признаюсь, такого эффекта я не ожидал, но… Готов с вами согласиться: оттенок недостаточно натуральный. Если желаете, можем повторить.
– Повторить?! – Иван чуть не плакал. – Нет уж, увольте!.. Благодарю покорно… Я издеваться над собой больше не позволю!..
– Вольдемарушка! Ты напрасно расстраиваешься, на мой непросвещённый взгляд…
Старик не сумел продолжить: поймав на себе уничтожающий взгляд соседа, он замолк. Понял, вступаться за своего протеже опасно для здоровья.
Может быть, на обитаемой планете в какой-нибудь другой галактике, за пределами нашей солнечной системы, подобный цвет волос местные модники сочли бы высшим шиком, но здесь, на нашей грешной Земле, такая причёска в лучшем случае могла вызвать только улыбку или желание поскорее вызвать психоперевозку.
– Что же мне делать? – на Найдёнова невозможно было смотреть: обиженный, безпомощный ребёнок, действительно, не представлял, как с такой головой ему жить дальше?
Иннокентий с очень серьёзным видом ненадолго задумался, словно взвешивая все аргументы "за" и "против", и, наконец, огласил приговор.
– Будем стричься. Наголо, под ноль.
Иван в ответ тихо застонал.
– Крепись, друг! – Богомолов так и не смог скрыть предательскую улыбку.
Обескураженного, расстроенного, обречённого Ивана опять замотали белой простынёй, и бывшие когда-то роскошными кудри его целыми прядями стали падать из-под ножей безжалостной парикмахерской машинки прямо на пол.
Шёл уже пятый час, когда друзья вышли из дома в Даевом переулке. Вчерашняя непогодь сменилась ясной солнечной погодой, чуть подморозило, и от этого дышалось удивительно легко и свободно.
Алексей Иванович, как и задумал, решил первым делом зайти на Центральный телеграф: а вдруг там его дожидается весточка от племянника. А постриженный наголо Иван собрался посетить Воскресенский храм в Сокольниках. Там алтарником служил его давнишний знакомый Донат. У него Найдёнов надеялся узнать последние церковные новости и, главное, что произошло в его родном монастыре за время, пока он "находился в бегах". Выйдя со двора, они разошлись в разные стороны: Иван направился к станции метро "Кировская", а Богомолов пошёл на Сретенку. Договорились встретиться вечером, часов в десять, на Даевом.