Петр Первый на Севере

Коничев Константин Иванович

Из Зырянского и Пермяцкого края больше чем откуда-либо везли в Архангельск купцы на ярмарку сотни сороков шкурок соболиных, сотни тысяч беличьих, заячьих, лисьих и кошачьих шкур. Вся эта дешево ценимая рухлядь охотно покупалась иноземцами и уходила через Архангельск в европейские страны. И рады были купцы, шедшие с товарами к городу, что такая масса судов под государственным флагом не с товарами, не соперничать с ними к ярмарке пробирается, а сам царь с гвардейским полком, с пушками будет оберегать Архангельск от шведов. Значит, без опаски торговать можно.

В попутном

селе Топецком царская флотилия пристала к берегу. Около крайней избы крестьянин Степан Юринский рубил дрова из сухостоя и валежника. Петра среди вышедших на берег Степан сразу узнал. Всадил топор в чурбак, босоногий, в чем был – в синих полосатых портках, в домотканой рубахе, побежал навстречу Петру и, не робея, поздравил его:

– С благополучным прибытием, государь-батюшка, в наши края. Дай бог тебе здоровья и всякого добра. Третий раз, благодаря бога, наше село не обходишь. Милости просим! – и поклонился в пояс Петру.

– Как тебя звать? – спросил Петр.

– Степаном, ваше царское величество…

– Вот что, Степан, ты первый меня встретил и поздравил. Хочу обедать у тебя в избе.

– Милости прошу, коль не брезгуешь. Вон моя изба, за баней, крайняя…

Степан Юринский шел рядом с Петром, позади свита, а по сторонам, в отдалении, топецкие мужики робко и завистливо поглядывали на своего соседа, удостоившегося такой великой чести.

Около своей избы Степан вмиг изловил на изгороди петуха и отсадил ему топором голову.

– Это зачем же? – изумился Петр мужицкой ловкости.

– А больше, царь-батюшка, мне тебя угощать нечем. Коль бы знатьё, что пожалуешь, я и теленка не пожалел бы, кокнул…

Степан ударил трепыхавшегося безголового петуха об изгородь и швырнул стоявшей около избы хозяйке:

– На, Онисья, ощипли да поджарь для гостя дорогого.

– Не надобно, у нас и своего найдется, – сказал Петр. – Ты нам стол да угол дай, а там уж мой повар-пекарь кое-что соорудит.

В дверях согнувшись, Петр протиснулся в избу. Снял шапку, перекрестился на темный передний угол. За ним вошли в избу Меншиков с наследником Алексеем и хозяин.

Степан смекнул раздуть в загнете огонек и зажег у божницы два восковых свечных огарыша. Из обитого железными полосами сундука он вынул скатерть белей снега, с яркой вышивкой. В избе от свечей и скатерти посветлело. Петр осмотрелся вокруг. Вдоль прокопченных бревенчатых стен – широкие лавки. Над лавками – полавочники, на них деревянная посуда, пучки нечесаной кудели и расписная прялка, на лицевой ее стороне – солдат с девкой в санях катятся на тройке тонконогих лошадей.

Петру, бывавшему в путях-дорогах, видавшему всякие виды, ничего здесь удивительного не было. Все, как положено в крестьянстве: и ушат с водой и деревянным ковшом, и глиняный рукомойник над вонючей треногой лоханью, и саженное полотенце с петушками, а в закутке огромная печь, и уже пахнет палеными перьями ощипанного и жарящегося на сковороде петуха. Слуги царские принесли и расставили на скатерти походную серебряную посуду, тарелки, чарки, еду всякую, семгу длиной во весь стол и анисовку в графинах. Степан изловчился незаметно приодеться: натянул кропаные штаны,

рубаху с вышивкой, пояс – кисти до полу.

– Не робей, Степан, будь хозяином, давай с нами по чарочке, за счастливую встречу с государем на Двинской земле.

Чокнулись звонкими чарками Петр с хозяином, с Меншиковым тоже. Налили по другой, закусили ломтями жирной нельмы, Петр спросил:

– Как тут живется, Степан, чем обижены?

– Ничем и никем, царь-государь. Двина под боком, рыба не переводится. Земля не плодовита, хлебов не хватает, прикупаем у устюжан. Дорогонько. Пуд ячменя по два алтына… Да ладно, как-нибудь, бога не гневим, пробиваемся.

– А что у вас семья-то, только двое с женой?

– Четверо нас, царь-государь, два сына как ушли с осени на всю зиму крепость Новодвинскую строить, так и не ворочались. Пашни у меня мало, я и без сыновей управился…

– Ну, Степан, давай по третьей за твоих сыновей. Дело они делают!..

Петр налил еще по чарке. И задержался, устремив острый взгляд на божницу. Там, рядом с Ильей Пророком, он увидел большой медный восьмиконечный крест. Подошел, снял с полки:

– Откуда такой староверский?

– Прадедко мой у сольвычегодских медяников на медвежью шкуру выменял, поди-ка годов сто назад.

– Аввакумовского толка и его поклонения, – заметил царь, – видишь, титло поверху: не «царь Иудейский» сказано, а «царь Славы». Патриарх Никон такие кресты запрещал. А по мне, все едино – сколько концов у креста и что написано. Молись любому. Я и сам грешный, читаю молитву пред богом, а в голове другие думы: как там наши солдатики – шведов побивают или их самих бьют? Но, слава богу, хорошие вести идут покамест с рубежа свейского. Так, Степан, и мужичкам поведай. Смотри, сколько их около твоей избы столпилось.

– Как же им не толпиться, царь-государь, всем на вас глянуть хочется, словцо услышать, милость наша…

Петр поставил крест на божницу:

– Молись этому, Степан, таких больше не будет. Запретил я изводить медь на кресты и складни. Медь нам на пушки надобна. От шведа, как от черта, ни крестом, ни пестом не отобьешься, с ним едино лишь пушками разговор вести. Ну, по чарочке…

– Погодите, родненькие, петуха несу! – выкрикнула хозяйка, румяная баба, держа на сковороднике сковороду, а на ней в клокочущей сметане изрезанное на куски пахучее жаркое. – Отец, приготовь место на столе, подложи доску.

– Кажись, смак есть, – понюхав жаркое, сказал Меншиков.

– Преотличная еда, – не пробуя, заметил Петр и протянул Анисье чарку водки.

Та взяла, прижала к груди чарку, задумалась.

– Пей, Онисья, грех такое угощение не принимать, пей, – настаивал Степан.

– Будьте здоровы…

За петуха и гостьбу у Степана Юринского Петр щедро расплатился. Подарил Степану две чарки серебряные, три тарелки, да перстенек – Анисье.

Преображенский полк, следовавший на барках на почтительном расстоянии за петровской свитой, получил приказ, не заходя в Холмогоры, двигаться в Архангельск, к Новодвинской крепости. Не всегда весело было солдатам. Их настроение отражалось в песнях, которые разносились над просторами Севера: