Петроград-Брест
Шрифт:
Маша подняла голову, посмотрела на Ленина. Владимир Ильич улыбнулся с одобрением:
— Это важно. Спасибо вам. Это очень важно. Для Москвы. И для нас.
Ленина тронуло и порадовало политическое чутье девушки. Он подумал: «Она понимает ситуацию лучше Троцкого».
Еще раз повторил:
— Это очень важно, — на минуту задумался, давая родиться ответу, решительно сказал: — Пошли в аппаратную!
Телеграфисты поднялись, приветствуя Ленина. Маша, поняв, что Владимир Ильич пришел диктовать текст, стыдливо сказала, не уверенная в себе:
— Может, Павел Иванович… — кивнула на старшего телеграфиста.
— Нет, вы. Передавайте.
Замолчали другие аппараты.
— Москва принимает.
— «Проверенных новых сведений не имею, кроме того, что немцы, вообще говоря, продвигаются вперед неуклонно, ибо не встречают сопротивления…»
Маша испуганно глянула на Ленина. Не только ее испугала его безжалостная искренность. Диктовал бы кто-то другой, даже Николай Петрович, она, наверное, подумала бы: «Разве можно такое передавать открытым текстом?» Но это же — сам Ленин!
— «…Я считаю положение чрезвычайно серьезным и малейшее промедление недопустимо с нашей стороны. Что касается сообщения о неучастии Австро-Венгрии в войне, то я лично, в отличие от Троцкого, не считаю это сообщение проверенным, говорят перехватили радио и были телеграммы об этом из Стокгольма, но я таких документов не видал. Ленин».
На следующий день московские газеты опубликовали этот ленинский ответ.
Пришел Яков Михайлович Свердлов. Рассказал о заседании ЦК. Все было так, как Ленин предвидел. Бухарин, Ломов, Урицкий горячо доказывали, что недопустимо, позорно для партии рабочего класса пользоваться поддержкой империалистов.
Порадовал Владимира Ильича Дзержинский. Феликс Эдмундович не только отмежевался от «левых», он выступил против них. «Хотя я и был против подписания мира, но я самый решительный противник точки зрения Бухарина», — сказал Дзержинский. Ленин довольно потер руки:
— Горят «левые».
— Непонятна мне позиция Троцкого, — сказал Свердлов. — Лев Давидович выступал много раз. Кажется, теоретически правильно доказывал необходимость взять оружие и продукты. Но излишне нажимал на приглашение английских и французских инструкторов, дескать, наша армия осталась без офицеров, а неграмотные солдаты освоить технику не смогут.
— Интересно. Очень интересно, — Владимир Ильич слушал Свердлова с тем особенным ленинским вниманием, о котором писали многие современники.
— Меня не покидала мысль, что, возражая «левым», Троцкий как бы дразнил их и этим подбивал на сопротивление нашей позиции.
— Мысль ваша, Яков Михайлович, верна. Троцкий не может не взбаламутить воду, когда видит, что она начинает отстаиваться, очищаться. Правильную идею он доводит до абсурда. Так, говорите, инструкторы? Офицеры империалистов — командиры Красной Армии? Ай да Троцкий! — Ленин покачал головой, улыбнулся.
— Но не это главное, Владимир Ильич. Во время одного выступления, без логической связи с тем, о чем говорил, Троцкий вдруг сделал заявление, что снимает с себя обязанности народного комиссара по иностранным делам.
Улыбка с лица Ленина исчезла, он нахмурился, насторожился.
— Создается впечатление бегства с корабля. Не кажется ли ему, что мы тонем?
Ленин помассировал пальцами виски — вдруг ощутил боль.
— Троцкого нужно было гнать из наркомата после его брестской авантюры. Но мы с вами понимали, что нельзя. Мы делали все, чтобы избежать раскола. Троцкий для политической демонстрации выбрал самый тяжелый момент. Это удар из-за угла. Я вам скажу, для чего он это сделал. Чтобы подать пример «левым»: делайте как я!
— Владимир Ильич! Да вы, как говорят в народе, будто в воду смотрели! Признаюсь, я не связывал одно с другим…
— Они заявили об отставке?
— В
На минуту установилась тишина. Но Свердлов слышал, что Владимир Ильич дышит тяжелее обычного, значит, гневается. Но не дал волю гневу. Вздохнул. Задумчиво протянул:
— М-да, — снова помолчал, потом сказал с болью: — Да, это ставка на раскол, — не сдержался, выругался: — Ах, какие подлецы! — и уже совсем другим голосом, бодрым, уверенным: — Пусть бегут, как крысы. А мы не дадим затонуть кораблю революции, что бы ни говорили, что бы ни делали Бухарин с Троцким и компанией…
— После заседания я невольно стал свидетелем комической сцены, — улыбнулся Свердлов. — Бухарин догнал в коридоре Троцкого, обнял, уткнулся лицом ему в грудь и громко зарыдал: «Что вы делаете? Что вы делаете? Вы превращаете партию в кучу дерьма».
Ленин брезгливо сморщился.
— Какая гадость! Политические паяцы!
Ленин спустился на второй этаж в свою квартиру раньше, чем обычно. Обед еще не принесли. Не пришла со службы и Надежда Константиновна.
Прошел в комнату, сел в мягкое кресло, взял большой блокнот, лежавший тут же, на столике, и, держа его на коленях, начал писать. Статья была уже готова. В голове. Поэтому Ленин писал не останавливаясь. Начал с образно-саркастической мысли, появившейся еще два дня назад на заседании Совнаркома: «Мучительная болезнь — чесотка». Сначала ударил по невеждам в марксизме как будто с отцовской мягкостью — чтобы не поломать кости: сказал, что болезнь нередко случается «из самых лучших, благороднейших, возвышенных побуждений, «просто» в силу непереваренное известных теоретических истин или детски-аляповатого, ученически-рабского повторения их не к месту (не понимают люди, как говорится, «что к чему»)».
Но через минуту не удержался — хлестнул безжалостно: «Но от этого чесотка не перестает быть скверной чесоткой».
От абзаца к абзацу нарастал ленинский сарказм, непримиримость к путаникам, гнев на тех, кто путает не только от ученического недопонимания.
Это уже удар не только по Бухарину, Ломову, Урицкому, но и по Троцкому, новый виток в системе доказательств, что мир, любой мир, — единственное спасение:
«Мир — главное. Если после добросовестных усилий получить общий и справедливый мир оказалось, на деле оказалось, что его сейчас получить нельзя, то любой мужик понял бы, что приходится брать не общий, а сепаратный (отдельный) и несправедливый мир. Всякий мужик, даже самый темный и безграмотный, понял бы это и ценил давшее ему даже такой мир правительство».
У Ленина поднялось настроение. Так бывало всегда, когда хорошо поработалось, без помех, и можно быть довольным проделанной работой.
Надел пальто, шапку, через черный ход вышел во двор — несколько минут погулять перед обедом. Обошел вокруг Смольного. Мороз был легкий, градуса два. Но сильный ветер пронизывал насквозь, даже через зимнее пальто (Александра Михайловна Коллонтай купила где-то). Правда, ветер гнал уже не зимнюю стужу, а запах близкого моря и… весны.
Перед парадным фасадом Смольного строился рабочий батальон. Говорил речь комиссар. Ах, как ему захотелось тоже выступить перед людьми, отбывающими на фронт! Но нельзя так стихийно. Бонч-Бруевич и без того недоволен такими неожиданными, почти тайными прогулками его, выступлениями. Представил, как нелегко управляющему делами делать ему выговоры, какие хитрые словосплетения тот употребляет, и озорно улыбнулся.