Певец тропических островов

Хороманьский Михал

— Что вас так удивляет? — неприязненно спросила Барбра. — Просто я еще не читала "Среди течений". Как раз начала последний рассказ… — Посмотрев на Леона, она по-своему скривила уголок рта и добавила. — Только вы мне лучше не верьте. Я ведь перед вами спектакль разыгрываю, а эта книжка — театральный реквизит.

— Последний рассказ? Это какой же?

Барбра перевернула несколько страниц. Вахицкий увидел напечатанное крупным шрифтом заглавие: "Из-за долларов". Вдруг она рассмеялась.

— Над чем вы смеетесь? — спросил Леон.

— Смеюсь, вот именно… Я подумала, что, может быть, теперь вы начнете моего смеха бояться.

— Бояться?.. — повторил он машинально.

Ее смеха? С какой стати? И тут ему припомнилось… Память протянула руку и приподняла перед его глазами краешек тропической завесы, открывая мужскую фигуру, смутно белеющую на фоне высоких трав, среди почти непроницаемой черноты. Была темная, душная, насыщенная влагой

яванская ночь. Мужчина только что вышел из домика на сваях, освещенное окошко которого было единственной светящейся в отдалении точкой. Там, за этим окошком, в комнате, при свече играли в карты четверо негодяев. Среди них был огромного роста безрукий француз — культи его были засунуты в карманы пиджака. Карты перед ним держала сидящая рядом женщина в поношенном атласном платье до пят, со следами косметики на лице. Голова ее была на малайский манер повязана красным платком. Звали женщину Хохотушка Энн. На всем побережье и почти в каждом порту в тех жарких краях знали ее беспричинный серебристый смех — она всегда так смеялась, были к тому основания или нет. Но почему француз упорно не вынимал из карманов обрубки своих огромных страшных рук? Да потому что к правой его культе Энн привязала семифунтовый груз, гирю. Мужчина в белом костюме возвращался впотьмах на свое суденышко, которое во время отлива увязло неподалеку в иле небольшой бухты. Он знал, что ему грозит опасность. Знал — и не хотел верить. Хохотушка Энн ухитрилась сегодня ночью, буквально минуту назад, рассказать ему по секрету, что картежники собираются пробраться на его судно, чтобы украсть ящики с серебряными долларами, которые он привез для обмена… Один из них, тот самый француз, семифунтовой, привязанной к культе гирей раскроит ему череп… "Не спите, не спите сегодня ночью! — настойчиво твердила Энн. — И внимательно прислушивайтесь: если вдалеке раздастся мой смех — а ведь все знают, что я часто и без причины смеюсь, и у них не возникнет подозрений, — так вот, когда вы услышите мой смех, это будет означать, что они уже идут! Идут, чтобы обокрасть вас и убить…" И вот мужчина в белом костюме ощупью, спотыкаясь, поднимается на свое крохотное суденышко, пароходик с небольшим экипажем из малайцев, которые в ту ночь вдобавок сошли на берег. На борту он один. Кругом черно, духота с каждой минутой усиливается. Проходит час, второй. Везде тихо. И вдруг этому мужчине — а звали его капитан Дэвидсон — показалось, будто он что-то слышит во мраке. "Его достигло легкое колыхание беспредельной тишины, — писал Конрад, — просто дрожание атмосферы, словно бы тень серебристого смеха…"

— Да, да, припоминаю… — сказал Вахицкий. — Вы подумали про Хохотушку Энн?..

— Не только. Я подумала: как знать, может, теперь вы испугаетесь, когда услышите, что… и я смеюсь!.. — повторила она. Но повторила как-то очень по-актерски — нельзя было понять, всерьез она говорит или шутит.

— Ха!

Наверное, она бы так не шутила, подумал Вахицкий, если б дочитала рассказ до конца. Если б знала, что великан француз не капитана Дэвидсона убил, а своей семифунтовой гирей раскроил голову Хохотушке Энн за то, что своим смехом она выдала негодяев, собиравшихся проникнуть на судно и украсть доллары Дэвидсона Г… И хотя Леона разбирало любопытство, времени раздумывать над ее словами у него не было. Из другого конца садика доносились голоса консула и его, так сказать, коллеги (наверное, все же какие-то дела — возможно, служебные — связывали Сытко-Запорожца и Штрауса).

— Понимаете, — произнес Леон вполголоса, — они меня пригласили на какую-то польско-украинскую вечеринку — не то танцульку, не то политическое собрание… я в этом не разбираюсь… Во всяком случае, там должна петь якобы хорошая певица… Я не знал, как отвертеться, и сказал первое, что пришло в голову. Что, к сожалению, не могу, у меня свидание… Тогда — уж не знаю почему — один из этих типов решил, что свидание у меня… с вами. Ну и, представьте, спросил, не согласитесь ли и вы принять его приглашение. Ха, ради бога, простите, что так получилось. Покачайте отрицательно головой, а я пойду и скажу, что… словом, что у вас на сегодняшний вечер другие планы. Ну, давайте же… я встаю… — И Леон в самом деле поднялся.

— А почему бы и нет? — к его удивлению, воскликнула Барбра. — С большим удовольствием…

Вот уж чего не ожидал, растерянно подумал Вахицкий.

— Ха… Это значит?..

— Это значит, что я охотно с вами поеду…

Сзади зашуршали по гравию стулья — вероятно, Сытко-Запорожец, а может быть, и Штраус встали. Голос Барбры прозвучал решительно, хотя и очень уж по-актерски глуховато — подобные звуки не раз исторгала ее грудная клетка.

Таким образом, Леон Вахицкий вместе с Барброй и паном Запорожцем провел вечер в неожиданном месте и неожиданном обществе. Герр Штраус не пожелал составить им компанию. Он попросил, чтобы они довезли его до пансионата на улице Монюшко, где, попрощавшись почти по-военному и не поцеловав панне Барбре руки, вылез

из такси. Остальных машина повезла дальше и остановилась только на Новом Святе перед трехэтажным особняком, фасад которого был украшен двумя балкончиками, покоившимися на плечах и склоненных головах четырех кариатид. Уже стемнело, во всех окнах второго этажа горел свет. Оттуда доносилось женское пение под аккомпанемент пианино. Несколько прохожих стояли под балкончиками и, задрав головы, слушали. Казалось, они сами превратились в кариатид, взвалив на плечи необременительный груз так называемых "далеких польских окраин", прелестных и плодородных уголков земли, в свое время давших пристанище многим нашим поэтам и прочим служителям муз, взять хотя бы Юлиуша Словацкого, Кароля Шимановского, семейство Конрада. Бескрайняя степь, поросшая буйными травами, белые хатки под соломенными стрехами, палисадники с мальвами и ноготками, зреющие в садах вишни… синие шаровары и расшитые черно-красным крестом блузки, черные как смоль девичьи косы… посеребренный луною скачущий через пороги ручей — все это, как кинолента разматываясь в воздухе, выплывало из открытых окон на Новый Свят и светилось и играло красками над автомобилями, мчащимися по мостовой. "Ревет и сто-о-нет Днепр широ-о-кий!"

— Быстрей, быстрей, уже началось, — сказал Сытко-Запорожец шепотом, будто стоял не на тротуаре среди плотной толпы зевак, а в концертном зале.

Все трое — он, Барбра и Леон — торопливо вошли в подъезд и, свернув направо, стали подниматься по деревянной, скупо освещенной лестнице. Женское пение приближалось. Кто-то бесшумно распахнул перед ними дверь, и они увидели не то прихожую, не то гардероб. В глубине виднелась вторая дверь, широко открытая в большой зал, где по обоям на стенах разбросаны были белые греческие амфоры и гирлянды роз.

Глава тринадцатая

I

Это и был "Прометей". У Леона не оставалось сомнений. Тем более что после художественно-вокальной части "вечорници", слоняясь из угла в угол, он услыхал обрывки разговоров, в которых то и дело повторялось слово "прометеевский".

Но все по порядку. Оклеенный обоями зал мог вместить немногим больше ста человек" и вид у него был крайне убогий. На бумажных амфорах и гирляндах темнели жирные пятна — следы чьих-то локтей или макушек. Ни скамеек, ни табуретов не было, так что публика стояла. Правда, с дюжину венских стульев можно было насчитать, но не выстроившихся посередине в ряд, а расставленных вдоль стен, как в залах, где даются уроки бальных танцев. Весьма вероятно, что в другие дни недели здесь вместо приверженцев концепции "Прометея" собирались приказчики и горничные, чтоб за несколько злотых научиться танцевать чарльстон. Слева в глубине кто-то играл на стареньком пианино. Рядом, заслоненная головами и плечами, стояла певица с черными, как угли, украинскими очами и бледным широковатым лицом, в полотняной, сплошь расшитой крестом блузке с пышными рукавами и двумя черными тесемками, спереди падающими на грудь. Это и вправду была только что получившая ангажемент в "Ла Скала" обладательница самого замечательного в то время украинского альта, но фамилия ее не сохранилась в памяти Леона. Потом станет ясно — почему.

Публика по крайней мере на восемьдесят процентов состояла из украинцев, или, как некоторые тогда еще их называли, русинов. Естественно, слово "русин", которое, возможно, живо было в душах остальных двадцати процентов, вряд ли сорвалось бы у кого-нибудь с языка, и не только из опасения, что это оскорбит большинство присутствующих, а прежде всего потому, что тогда бы открылась правда, а правдой этой была плохо скрываемая неприязнь, которая вообще витала в воздухе, кстати изрядно прокуренном.

Кроме вышитой блузки певицы, народных костюмов в зале не было. Может быть, масонские правила "Прометея" запрещали афишировать национальную принадлежность? Возможно, члены организации узнавали друг друга по согнутому определенным образом пальцу либо полушепотом произносимому паролю? Не исключено. Однако могло существовать и более простое объяснение. В тридцатые годы трудно было себе представить толпу девчат и парубков, в разноцветных свитках вываливающихся из подъезда особняка прямо на шумный Новый Свят… Любой старый варшавянин, прочитав такое, только бы усмехнулся.

Так что на фоне греческих амфор и гирлянд виднелись самые обыкновенные пиджаки и не менее обыкновенные платья, и только по чертам лица, отличающимся от наших, по темным глазам и кудрям можно было определить, что в этом зале превышен национальный лимит. Причем европейское платье отнюдь не свидетельствовало о достатке его обладателей — платья и пиджаки вышли из рук дешевых портных, и вообще собравшееся в зале общество наводило на мысль об уездном городке, о кооперативной торговле, о масле и яйцах, разведении леггорнов и прочей домашней птицы.