Певец во стане русских воинов: Стихотворения. Баллады. Поэмы

Жуковский Василий Андреевич

Рыбак

Бежит волна, шумит волна! Задумчив, над рекой Сидит рыбак; душа полна Прохладной тишиной. Сидит он час, сидит другой; Вдруг шум в волнах притих.. И влажною всплыла главой Красавица из них. Глядит она, поет она: «Зачем ты мой народ Манишь, влечешь с родного дна В кипучий жар из вод? Ax! если б знал, как рыбкой жить Привольно в глубине, Не стал бы ты себя томить На знойной вышине. Не часто ль солнце образ свой Купает в лоне вод? Не свежей ли горит красой Его из них исход? Не с ними ли свод неба слит Прохладно-голубой? Не в лоно ль их тебя манит И лик твой молодой?» Бежит волна, шумит волна… На берег вал плеснул! В нем вся душа тоски полна. Как будто друг шепнул! Она поет, она манит — Знать, час его настал! К нему она, он к ней бежит… И след навек пропал. Январь 1818

Лесной царь

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой. К отцу, весь издрогнув, малютка приник; Обняв, его держит и греет старик. «Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» «Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул: Он в темной короне, с густой бородой». «О нет, то белеет туман над водой». «Дитя, оглянися; младенец, ко мне; Веселого много в моей стороне: Цветы бирюзовы, жемчужны струи; Из золота слиты чертоги мои». «Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит». «О нет, мой младенец, ослышался ты: То ветер, проснувшись, колыхнул листы». «Ко мне, мой младенец; в дуброве моей Узнаешь прекрасных моих дочерей: При месяце будут играть и летать, Играя, летая, тебя усыплять». «Родимый, лесной царь созвал дочерей: Мне, вижу, кивают из темных ветвей». «О нет, все спокойно в ночной глубине: То ветлы седые стоят в стороне». «Дитя, я пленился твоей красотой: Неволей иль волей, а будешь ты мой». «Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать». Ездок оробелый не скачет, летит; Младенец тоскует, младенец кричит; Ездок погоняет, ездок доскакал… В руках его мертвый младенец лежал. Март (?) 1818

Замок Смальгольм, или Иванов вечер

До рассвета поднявшись, коня оседлал Знаменитый Смальгольмский барон; И без отдыха гнал, меж утесов и скал, Он коня, торопясь в Бротерстон. Не с могучим Боклю совокупно спешил На военное дело барон; Не в кровавом бою переведаться мнил За Шотландию с Англией он; Но в железной броне он сидит на коне; Наточил он свой меч боевой; И покрыт он щитом; и топор за седлом Укреплен двадцатифунтовой. Через три дни домой возвратился барон, Отуманен и бледен лицом; Через силу и конь, опенен, запылен, Под тяжелым ступал седоком. Анкрамморския битвы барон не видал, Где потоками кровь их лилась, Где на Эверса грозно Боклю напирал, Где за родину бился Дуглас; Но железный шелом был иссечен на нем, Был изрублен и панцирь и щит, Был недавнею кровью топор за седлом, Но не английской кровью покрыт. Соскочив у часовни с коня за стеной, Притаяся в кустах, он стоял; И три раза он свистнул – и паж молодой На условленный свист прибежал. «Подойди,

мой малютка, мой паж молодой, И присядь на колена мои; Ты младенец, но ты откровенен душой, И слова непритворны твои. Я в отлучке был три дни, мой паж молодой; Мне теперь ты всю правду скажи: Что заметил? Что было с твоей госпожой? И кто был у твоей госпожи?» «Госпожа по ночам к отдаленным скалам, Где маяк, приходила тайком (Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам Не прокрасться во мраке ночном). И на первую ночь непогода была, И без умолку филин кричал; И она в непогоду ночную пошла На вершину пустынную скал. Тихомолком подкрался я к ней в темноте; И сидела одна – я узрел; Не стоял часовой на пустой высоте; Одиноко маяк пламенел. На другую же ночь – я за ней по следам На вершину опять побежал, — О творец, у огня одинокого там Мне неведомый рыцарь стоял. Подпершися мечом, он стоял пред огнем, И беседовал долго он с ней; Но под шумным дождем, но при ветре ночном Я расслушать не мог их речей. И последняя ночь безненастна была, И порывистый ветер молчал; И к маяку она на свиданье пошла; У маяка уж рыцарь стоял. И сказала (я слышал): «В полуночный час, Перед светлым Ивановым днем, Приходи ты; мой муж не опасен для нас: Он теперь на свиданье ином; Он с могучим Боклю ополчился теперь: Он в сраженье забыл про меня — И тайком отопру я для милого дверь Накануне Иванова дня». «Я не властен прийти, я не должен прийти, Я не смею прийти (был ответ); Пред Ивановым днем одиноким путем Я пойду… мне товарища нет». «О, сомнение прочь! безмятежная ночь Пред великим Ивановым днем И тиxa и темна, и свиданьям она Благосклонна в молчанье своем. Я собак привяжу, часовых уложу, Я крыльцо пересыплю травой, И в приюте моем, пред Ивановым днем, Безопасен ты будешь со мной». «Пусть собака молчит, часовой не трубит, И трава не слышна под ногой, — Но священник есть там; он не спит по ночам; Он приход мой узнает ночной». «Он уйдет к той поре: в монастырь на горе Панихиду он позван служить: Кто-то был умерщвлен; по душе его он Будет три дни поминки творить». Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел, Он ужасен стоял при огне. «Пусть о том, кто убит, он поминки творит: То, быть может, поминки по мне. Но полуночный час благосклонен для нас: Я приду под защитою мглы». Он сказал… и она… я смотрю… уж одна У маяка пустынной скалы». И Смальгольмский барон, поражен, раздражен, И кипел, и горел, и сверкал. «Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец? Он, клянусь небесами, пропал!» «Показалося мне при блестящем огне: Был шелом с соколиным пером, И палаш боевой на цепи золотой, Три звезды на щите голубом». «Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой; Сей полуночный мрачный пришлец Был не властен прийти: он убит на пути; Он в могилу зарыт, он мертвец». «Нет! не чудилось мне; я стоял при огне, И увидел, услышал я сам, Как его обняла, как его назвала: То был рыцарь Ричард Кольдингам». И Смальгольмский барон, изумлен, поражен, И хладел, и бледнел, и дрожал. «Нет! в могиле покой; он лежит под землей Ты неправду мне, паж мой, сказал. Где бежит и шумит меж утесами Твид, Где подъемлется мрачный Эльдон, Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам Потаенным врагом умерщвлен. Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд: Оглушен был ты бурей ночной; Уж три ночи, три дня, как поминки творят Чернецы за его упокой». Он идет в ворота, он уже на крыльце, Он взошел по крутым ступеням На площадку, и видит: с печалью в лице, Одиноко-унылая, там Молодая жена – и тиха, и бледна, И в мечтании грустном глядит На поля, небеса, на Мертонски леса, На прозрачно бегущую Твид. «Я с тобою опять, молодая жена». «В добрый час, благородный барон. Что расскажешь ты мне? Решена ли война? Поразил ли Боклю иль сражен?» «Англичанин разбит; англичанин бежит С Анкрамморских кровавых полей; И Боклю наблюдать мне маяк мой велит И беречься недобрых гостей». При ответе таком изменилась лицом И ни слова… ни слова и он; И пошла в свой покой с наклоненной главой, И за нею суровый барон. Ночь покойна была, но заснуть не дала. Он вздыхал, он с собой говорил: «Не пробудится он; не подымется он; Мертвецы не встают из могил». Уж заря занялась; был таинственный час Меж рассветом и утренней тьмой; И глубоким он сном пред Ивановым днем Вдруг заснул близ жены молодой. Не спалося лишь ей, не смыкала очей… И бродящим, открытым очам, При лампадном огне, в шишаке и броне Вдруг явился Ричард Кольдингам. «Воротись, удалися», – она говорит. «Я к свиданью тобой приглашен; Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, — Не страшись, не услышит нас он. Я во мраке ночном потаенным врагом На дороге изменой убит; Уж три ночи, три дня, как монахи меня Поминают – и труп мой зарыт. Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной! И ужасный теперь ему сон! И надолго во мгле на пустынной скале, Где маяк, я бродить осужден; Где видалися мы под защитою тьмы, Там скитаюсь теперь мертвецом; И сюда с высоты не сошел бы… но ты Заклинала Ивановым днем». Содрогнулась она и, смятенья полна, Вопросила: «Но что же с тобой? Дай один мне ответ – ты спасен ли иль нет?..» Он печально потряс головой. «Выкупается кровью пролитая кровь, — То убийце скажи моему. Беззаконную небо карает любовь, — Ты сама будь свидетель тому». Он тяжелою шуйцей коснулся стола; Ей десницею руку пожал — И десница как острое пламя была, И по членам огонь пробежал. И печать роковая в столе вожжена: Отразилися пальцы на нем; На руке ж – но таинственно руку она Закрывала с тех пор полотном. Есть монахиня в древних Драйбургских стенах: И грустна и на свет не глядит; Есть в Мельрозской обители мрачный монах: И дичится людей и молчит. Сей монах молчаливый и мрачный – кто он? Та монахиня – кто же она? То убийца, суровый Смальгольмский барон; То его молодая жена. Июль (?) 1822

Торжество победителей

Пал Приамов град священный; Грудой пепла стал Пергам; И, победой насыщенны, К острогрудым кораблям Собрались эллены – тризну В честь минувшего свершить И в желанную отчизну, К берегам Эллады плыть. Пойте, пойте гимн согласный: Корабли обращены От враждебной стороны К нашей Греции прекрасной. Брегом шла толпа густая Илионских дев и жен: Из отеческого края Их вели в далекий плен. И с победной песнью дикой Их сливался тихий стон По тебе, святой, великий, Невозвратный Илион. Вы, родные холмы, нивы, Нам вас боле не видать; Будем в рабстве увядать… О, сколь мертвые счастливы! И с предведеньем во взгляде Жертву сам Калхас заклал: Грады зиждущей Палладе И губящей (он воззвал), Буреносцу Посидону, Воздымателю валов, И носящему Горгону Богу смертных и богов! Суд окончен; спор решился; Прекратилася борьба; Все исполнила Судьба: Град великий сокрушился. Царь народов, сын Атрея Обозрел полков число: Вслед за ним на брег Сигея Много, много их пришло… И незапный мрак печали Отуманил царский взгляд: Благороднейшие пали… Мало с ним пойдет назад. Счастлив тот, кому сиянье Бытия сохранено, Тот, кому вкусить дано С милой родиной свиданье! И не всякий насладится Миром в свой пришедши дом: Часто злобный ков таится За домашним алтарем; Часто Марсом пощаженный Погибает от друзей (Рек, Палладой вдохновенный, Хитроумный Одиссей). Счастлив тот, чей дом украшен Скромной верностью жены! Жены алчут новизны: Постоянный мир им страшен. И стоящий близ Елены Менелай тогда сказал: Плод губительный измены — Ею сам изменник пал; И погиб виной Парида Отягченный Илион… Неизбежен суд Кронида, Все блюдет с Олимпа он. Злому злой конец бывает: Гибнет жертвой Эвменид, Кто безумно, как Парид, Право гостя оскверняет. Пусть веселый взор счастливых (Оилеев сын сказал) Зрит в богах богов правдивых; Суд их часто слеп бывал: Скольких бодрых жизнь поблёкла! Скольких низких рок щадит!.. Нет великого Патрокла; Жив презрительный Терсит. Смертный, царь Зевес Фортуне Своенравной предал нас: Уловляй же быстрый час, Не тревожа сердца втуне. Лучших бой похитил ярый! Вечно памятен нам будь, Ты, мой брат, ты, под удары Подставлявший твердо грудь, Ты, который нас, пожаром Осажденных, защитил… Но коварнейшему даром Щит и меч Ахиллов был. Мир тебе во тьме Эрева! Жизнь твою не враг отнял: Ты своею силой пал, Жертва гибельного гнева. О Ахилл! о мой родитель! (Возгласил Неоптолем) Быстрый мира посетитель, Жребий лучший взял ты в нем. Жить в любви племен делами — Благо первое земли; Будем вечны именами И сокрытые в пыли! Слава дней твоих нетленна; В песнях будет цвесть она: Жизнь живущих неверна, Жизнь отживших неизменна! Смерть велит умолкнуть злобе (Диомед провозгласил): Слава Гектору во гробе! Он краса Пергама был; Он за край, где жили деды, Веледушно пролил кровь; Победившим – честь победы! Охранявшему – любовь! Кто, на суд явясь кровавый, Славно пал за отчий дом: Тот, почтенный и врагом, Будет жить в преданьях славы. Нестор, жизнью убеленный, Нацедил вина фиал И Гекубе сокрушенной Дружелюбно выпить дал. Пей страданий утоленье; Добрый Вакхов дар вино: И веселость и забвенье Проливает в нас оно. Пей, страдалица! печали Услаждаются вином: Боги жалостные в нем Подкрепленье сердцу дали. Вспомни матерь Ниобею: Что изведала она! Сколь ужасная над нею Казнь была совершена! Но и с нею, безотрадной, Добрый Вакх недаром был: Он струею виноградной Вмиг тоску в ней усыпил. Если грудь вином согрета И в устах вино кипит: Скорби наши быстро мчит Их смывающая Лета. И вперила взор Кассандра, Вняв шепнувшим ей богам, На пустынный брег Скамандра, На дымящийся Пергам. Все великое земное Разлетается, как дым: Ныне жребий выпал Трое, Завтра выпадет другим… Смертный, силе, нас гнетущей, Покоряйся и терпи; Спящий в гробе, мирно спи; Жизнью пользуйся, живущий. 1828

Кубок

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой. В ту бездну прыгнет с вышины? Бросаю мой кубок туда золотой: Кто сыщет во тьме глубины Мой кубок и с ним возвратится безвредно, Тому он и будет наградой победной». Так царь возгласил, и с высокой скалы, Висевшей над бездной морской, В пучину бездонной, зияющей мглы Он бросил свой кубок златой. «Кто, смелый, на подвиг опасный решится? Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?» Но рыцарь и латник недвижно стоят; Молчанье – на вызов ответ; В молчанье на грозное море глядят; За кубком отважного нет. И в третий раз царь возгласил громогласно: «Отыщется ль смелый на подвиг опасный?» И все безответны… вдруг паж молодой Смиренно и дерзко вперед; Он снял епанчу, и снял пояс он свой; Их молча на землю кладет… И дамы и рыцари мыслят, безгласны: «Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?» И он подступает к наклону скалы И взор устремил в глубину… Из чрева пучины бежали валы, Шумя и гремя, в вышину; И волны спирались и пена кипела: Как будто гроза, наступая, ревела. И воет, и свищет, и бьет, и шипит, Как влага, мешаясь с огнем, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом; Пучина бунтует, пучина клокочет… Не море ль из моря извергнуться хочет? И вдруг, успокоясь, волненье легло; И грозно из пены седой Разинулось черною щелью жерло; И воды обратно толпой Помчались во глубь истощенного чрева; И глубь застонала от грома и рева. И он, упредя разъяренный прилив, Спасителя-бога призвал. И дрогнули зрители, все возопив, — Уж юноша в бездне пропал. И бездна таинственно зев свой закрыла: Его не спасет никакая уж сила. Над бездной утихло… в ней глухо шумит… И каждый, очей отвести Не смея от бездны, печально твердит: «Красавец отважный, прости!» Все тише и тише на дне ее воет… И сердце у всех ожиданием ноет. «Хоть брось ты туда свой венец золотой, Сказав: кто венец возвратит, Тот с ним и престол мой разделит со мной! — Меня твой престол не прельстит. Того, что скрывает та бездна немая, Ничья здесь душа не расскажет живая. Немало судов, закруженных волной, Глотала ее глубина: Все мелкой назад вылетали щепой С ее неприступного дна…» Но слышится снова в пучине глубокой Как будто роптанье грозы недалекой. И воет, и свищет, и бьет, и шипит, Как влага, мешаясь с огнем, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом… И брызнул поток с оглушительным ревом, Извергнутый бездны зияющим зевом. Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины Мелькнуло живой белизной… Мелькнула рука и плечо из волны… И борется, спорит с волной… И видят – весь берег потрясся от клича — Он левою правит, а в правой добыча. И долго дышал он, и тяжко дышал, И божий приветствовал свет… И каждый с весельем: «Он жив! – повторял. — Чудеснее подвига нет! Из темного гроба, из пропасти влажной Спас душу живую красавец отважный». Он на берег вышел; он встречен толпой; К царевым ногам он упал; И кубок у ног положил золотой; И дочери царь приказал: Дать юноше кубок с струей винограда; И в сладость была для него та награда. «Да здравствует царь! Кто живет на земле, Тот жизнью земной веселись! Но страшно в подземной таинственной мгле. И смертный пред богом смирись: И мыслью своей не желай дерзновенно Знать тайны, им мудро от нас сокровенной. Стрелою стремглав полетел я туда… И вдруг мне навстречу поток; Из трещины камня лилася вода; И вихорь ужасный повлек Меня в глубину с непонятною силой… И страшно меня там кружило и било. Но богу молитву тогда я принес, И он мне спасителем был: Торчащий из мглы я увидел утес И крепко его обхватил; Висел там и кубок на ветви коралла: В бездонное влага его не умчала. И смутно все было внизу подо мной В пурпуровом сумраке там; Все спало для слуха в той бездне глухой; Но виделось страшно очам, Как двигались в ней безобразные груды, Морской глубины несказанные чуды. Я видел, как в черной пучине кипят, В громадный свиваяся клуб, И млат водяной, и уродливый скат, И ужас морей однозуб; И смертью грозил мне, зубами сверкая, Мокой ненасытный, гиена морская. И был я один с неизбежной судьбой, От взора людей далеко; Один меж чудовищ с любящей душой, Во чреве земли, глубоко Под звуком живым человечьего слова, Меж страшных жильцов подземелья немова. И я содрогался… вдруг слышу: ползет Стоногое грозно из мглы, И хочет схватить, и разинулся рот… Я в ужасе прочь от скалы!.. То было спасеньем: я схвачен приливом И выброшен вверх водомета порывом». Чудесен рассказ показался царю: «Мой кубок возьми золотой; Но с ним я и перстень тебе подарю, В котором алмаз дорогой, Когда ты на подвиг отважишься снова И тайны все дна перескажешь морскова». То слыша, царевна с волненьем в груди, Краснея, царю говорит: «Довольно, родитель; его пощади! Подобное кто совершит? И если уж должно быть опыту снова, То рыцаря вышли, не пажа младова». Но царь, не внимая, свой кубок златой В пучину швырнул с высоты: «И будешь здесь рыцарь любимейший мой, Когда с ним воротишься ты; И дочь моя,

ныне твоя предо мною Заступница, будет твоею женою». В нем жизнью небесной душа зажжена; Отважность сверкнула в очах; Он видит: краснеет, бледнеет она; Он видит: в ней жалость и страх… Тогда, неописанной радостью полный, На жизнь и погибель он кинулся в волны… Утихнула бездна… и снова шумит… И пеною снова полна… И с трепетом в бездну царевна глядит… И бьет за волною волна… Приходит, уходит волна быстротечно: А юноши нет и не будет уж вечно. 1825 (?) – 1831

Поликратов перстень

На кровле он стоял высоко И на Самос богатый око С весельем гордым преклонял. «Сколь щедро взыскан я богами! Сколь счастлив я между царями!» — Царю Египта он сказал. «Тебе благоприятны боги; Они к твоим врагам лишь строги И всех их предали тебе; Но жив один, опасный мститель; Пока он дышит… победитель, Не доверяй своей судьбе». Еще не кончил он ответа, Как из союзного Милета Явился присланный гонец: «Победой ты украшен новой; Да обовьет опять лавровый Главу властителя венец; Твой враг постигнут строгой местью; Меня послал к вам с этой вестью Наш полководец Полидор». Рука гонца сосуд держала: В сосуде голова лежала; Врага узнал в ней царский взор. И гость воскликнул с содроганьем: «Страшись! Судьба очарованьем Тебя к погибели влечет. Неверные морские волны Обломков корабельных полны: Еще не в пристани твой флот». Еще слова его звучали… А клики брег уж оглашали, Народ на пристани кипел; И в пристань, царь морей крылатый, Дарами дальних стран богатый, Флот торжествующий влетел. И гость, увидя то, бледнеет. «Тебе Фортуна благодеет… Но ты не верь, здесь хитрый ков, Здесь тайная погибель скрыта: Разбойники морские Крита От здешних близко берегов». И только выронил он слово, Гонец вбегает с вестью новой: «Победа, царь! Судьбе хвала! Мы торжествуем над врагами: Флот критский истреблен богами; Его их буря пожрала». Испуган гость нежданной вестью… «Ты счастлив; но судьбины лестью Такое счастье мнится мне: Здесь вечны блага не бывали, И никогда нам без печали Не доставалися оне. И мне все в жизни улыбалось; Неизменяемо, казалось, Я силой вышней был храним; Все блага прочил я для сына… Его, его взяла судьбина; Я долг мой сыном заплатил. Чтоб верной избежать напасти, Моли невидимые власти Подлить печали в твой фиал. Судьба и в милостях мздоимец: Какой, какой ее любимец Свой век не бедственно кончал? Когда ж в несчастье рок откажет, Исполни то, что друг твой скажет: Ты призови несчастье сам. Твои сокровища несметны: Из них скорей, как дар заветный, Отдай любимое богам». Он гостю внемлет с содроганьем: «Моим избранным достояньем Доныне этот перстень был; Но я готов властям незримым Добром пожертвовать любимым…» И перстень в море он пустил. Наутро, только луч денницы Озолотил верхи столицы, К царю является рыбарь: «Я рыбу, пойманную мною, Чудовище величиною, Тебе принес в подарок, царь!» Царь изъявил благоволенье… Вдруг царский повар в исступленье С нежданной вестию бежит: «Найден твой перстень драгоценный, Огромной рыбой поглощенный, Он в ней ножом моим открыт». Тут гость, как пораженный громом, Сказал: «Беда над этим домом! Нельзя мне другом быть твоим; На смерть ты обречен судьбою: Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою…» Сказал и разлучился с ним. Март 1831

Суд божий над епископом

Были и лето и осень дождливы; Были потоплены пажити, нивы; Хлеб на полях не созрел и пропал; Сделался голод; народ умирал. Но у епископа милостью неба Полны амбары огромные хлеба; Жито сберег прошлогоднее он: Был осторожен епископ Гаттон. Рвутся толпой и голодный и нищий В двери епископа, требуя пищи; Скуп и жесток был епископ Гаттон: Общей бедою не тронулся он. Слушать их вопли ему надоело; Вот он решился на страшное дело: Бедных из ближних и дальних сторон, Слышно, скликает епископ Гаттон. «Дожили мы до нежданного чуда: Вынул епископ добро из-под спуда; Бедных к себе на пирушку зовет», — Так говорил изумленный народ. К сроку собралися званые гости, Бледные, чахлые, кожа да кости; Старый, огромный сарай отворен: В нем угостит их епископ Гаттон. Вот уж столпились под кровлей сарая Все пришлецы из окружного края… Как же их принял епископ Гаттон? Был им сарай и с гостями сожжен. Глядя епископ на пепел пожарный Думает: «Будут мне все благодарны; Разом избавил я шуткой моей Край наш голодный от жадных мышей». В замок епископ к себе возвратился, Ужинать сел, пировал, веселился, Спал, как невинный, и снов не видал… Правда! но боле с тех пор он не спал. Утром он входит в покой, где висели Предков портреты, и видит, что съели Мыши его живописный портрет, Так, что холстины и признака нет. Он обомлел; он от страха чуть дышит… Вдруг он чудесную ведомость слышит: «Наша округа мышами полна, В житницах съеден весь хлеб до зерна». Вот и другое в ушах загремело: «Бог на тебя за вчерашнее дело! Крепкий твой замок, епископ Гаттон, Мыши со всех осаждают сторон». Ход был до Рейна от замка подземный; В страхе епископ дорогою темной К берегу выйти из замка спешит: «В Рейнской башне спасусь» (говорит). Башня из рейнских вод подымалась; Издали острым утесом казалась, Грозно из пены торчащим, она; Стены кругом ограждала волна. В легкую лодку епископ садится; К башне причалил, дверь запер и мчится Вверх по гранитным крутым ступеням: В страхе один затворился он там. Стены из стали казалися слиты, Были решетками окна забиты, Ставни чугунные, каменный свод, Дверью железною запертый вход. Узник не знает, куда приютиться; На пол, зажмурив глаза, он ложится… Вдруг он испуган стенаньем глухим: Вспыхнули ярко два глаза над ним. Смотрит он… кошка сидит и мяучит; Голос тот грешника давит и мучит; Мечется кошка; невесело ей: Чует она приближенье мышей. Пал на колени епископ и криком Бога зовет в исступлении диком. Воет преступник… а мыши плывут… Ближе и ближе… доплыли… ползут. Вот уж ему в расстоянии близком Слышно, как лезут с роптаньем и писком; Слышно, как стену их лапки скребут; Слышно, как камень их зубы грызут. Вдруг ворвались неизбежные звери; Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери, Спереди, сзади, с боков, с высоты… Что тут, епископ, почувствовал ты? Зубы об камни они навострили, Грешнику в кости их жадно впустили, Весь по суставам раздернут был он… Так был наказан епископ Гаттон. Март 1831

Алонзо

Из далекой Палестины Возвратясь, певец Алонзо К замку Бальби приближался, Полон песней вдохновенных: Там красавица младая, Струны звонкие подслушав, Обомлеет, затрепещет И с альтана взор наклонит. Он приходит в замок Бальби, И под окнами поет он Все, что сердце молодое Втайне выдумать умело. И цветы с высоких окон, Видит он, к нему склонились; Но царицы сладких песней Меж цветами он не видит. И ему тогда прохожий Прошептал с лицом печальным: «Не тревожь покоя мертвых; Спит во гробе Изолина». И на то певец Алонзо Не ответствовал ни слова: Но глаза его потухли, И не бьется боле сердце. Как незапным дуновеньем Ветерок лампаду гасит, Так угас в одно мгновенье Молодой певец от слова. Но в старинной церкви замка, Где пылали ярко свечи, Где во гробе Изолина Под душистыми цветами Бледноликая лежала, Всех проник незапный трепет: Оживленная, из гроба Изолина поднялася… От бесчувствия могилы Возвратясь незапно к жизни, В гробовой она одежде, Как в уборе брачном, встала; И, не зная, что с ней было, Как объятая виденьем, Изумленная спросила: «Не пропел ли здесь Алонзо?..» Так, пропел он, твой Алонзо! Но ему не петь уж боле: Пробудив тебя из гроба, Сам заснул он, и навеки. Там, в стране преображенных, Ищет он свою земную, До него с земли на небо Улетевшую подругу… Небеса кругом сияют, Безмятежны и прекрасны… И, надеждой обольщенный, Их блаженства пролетая, Кличет там он: «Изолина!» И спокойно раздается: «Изолина! Изолина!» — Там в блаженствах безответных. 26–28 марта 1831

Покаяние

Был папа готов литургию свершать, Сияя в святом облаченье, С могуществом, данным ему, отпускать Всем грешникам их прегрешенья. И папа обряд очищенья свершал; Во прахе народ простирался; И кто с покаянием прах лобызал, От всех тот грехов очищался. Органа торжественный гром восходил Горе во святом фимиаме. И страх соприсутствия божия был Разлит благодатно во храме. Святейшее слово он хочет сказать — Устам не покорствуют звуки; Сосуд живоносный он хочет поднять — Дрожащие падают руки. «Есть грешник великий во храме святом! И бремя на нем святотатства! Нет части ему в разрешенье моем: Он здесь не от нашего братства. Нет слова, чтоб мир водворило оно В душе погубленной отныне; И он обретет осужденье одно В чистейшей небесной святыне. Беги ж, осужденный; отвергнись от нас: Не жди моего заклинанья; Беги: да свершу невозбранно в сей час Великий обряд покаянья». С толпой на коленях стоял пилигрим, В простую одет власяницу; Впервые узрел он сияющий Рим, Великую веры столицу. Молчанье храня, он пришел из своей Далекой отчизны как нищий; И целые сорок он дней и ночей Почти не касался до пищи; И в храме, в святой покаяния час, Усердней никто не молился… Но грянул над ним заклинательный глас Он бледен поднялся и скрылся. Спешит запрещенный покинуть он Рим; Преследуем словом ужасным, К шотландским идет он горам голубым, К озерам отечества ясным. Когда ж возвратился в отечество он, В старинную дедов обитель: Вассалы к нему собрались на поклон И ждали, что скажет властитель. Но прежний властитель, дотоле вождем Их бывший ко славе победной, Их принял с унылым, суровым лицом, С потухшими взорами, бледный. Сложил он с вассалов подданства обет И с ними безмолвно простился; Покинул он замок, покинул он свет И в келью отшельником скрылся. Себя он обрек на молчанье и труд; Без сна проводил он все ночи; Как бледный убийца, ведомый на суд, Бродил он, потупивши очи. Не знал он покрова ни в холод, ни в дождь; В раздранной ходил власянице; И в келье, бывалый властитель и вождь, Гнездился, как мертвый в гробнице. В святой монастырь богоматери дал Он часть своего достоянья: Чтоб там о погибших собор совершал Вседневно обряд поминанья. Когда ж поминанье собор совершал, Моляся в усердии теплом, Он в храм не входил; перед дверью лежал Он в прахе, осыпанный пеплом. Окрест сторона та прекрасна была: Река, наравне с берегами, По зелени яркой лазурно текла И зелень поила струями; Живые дороги вились по полям; Меж нивами села блистали; Пестрели стада; отвечая рогам, Долины и холмы звучали; Святой монастырь на пригорке стоял За темною кленов оградой: Меж ними – в то время, как вечер сиял, — Багряной горел он громадой. Но грешным очам неприметна краса Веселой окрестной природы; Без блеска для мертвой души небеса, Без голоса рощи и воды. Есть место – туда, как могильная тень, Одною дорогой он ходит; Там часто, задумчив, сидит он весь день, Там часто и ночи проводит. В лесном захолустье, где сонный ворчит Источник, влачася лениво, На дикой поляне часовня стоит В обломках, заглохших крапивой; И черны обломки: пожар там прошел; Золою, стопившейся в камень, И падшею кровлей задавленный пол, Решетки, стерпевшие пламень, И полосы дыма на голых стенах, И древний алтарь без святыни, Все сердцу твердит, пробуждая в нем страх, О тайне сей мрачной пустыни. Ужасное дело свершилося там: В часовне пустынного места, В час ночи, обет принося небесам, Стояли жених и невеста. К красавице бурною страстью пылал Округи могучий властитель; Но нравился боле ей скромный вассал, Чем гордый его повелитель. Соперника ревность была им страшна: И втайне их брак совершился. Уж клятва любви небесам предана, И пастырь над ними молился… Вдруг топот и клики и пламя кругом! Их тайна открыта; в кипенье Обиды, любви, обезумлен вином, Дерзнул он на страшное мщенье: Захлопнуты двери; часовня горит; Стенаньям смеется губитель; Все пышет, валится, трещит и гремит, И в пепле святыни обитель. Был вечер прекрасен, и тих, и душист; На горных вершинах сияло; Свод неба глубокий был темен и чист; Торжественно все утихало. В обители иноков слышался звон: Там было вечернее бденье; И иноки пели хвалебный канон, И было их сладостно пенье. По-прежнему грустен, по-прежнему дик (Уж годы прошли в покаянье), На место, где сердце он мучить привык, Он шел, погруженный в молчанье. Но вечер невольно беседовал с ним Своей миротворной красою, И тихой земли усыпленьем святым, И звездных небес тишиною. И воздух его обнимал теплотой, И пил аромат он целебный, И в слух долетал издалека порой Отшельников голос хвалебный. И с чувством, давно позабытым, поднял На небо он взор свой угрюмый, И долго смотрел, и недвижим стоял, Окованный тайною думой… Но вдруг содрогнулся – как будто о чем Ужасном он вспомнил, – глубоко Вздохнул, стал бледней и обычным путем Пошел, как мертвец, одиноко. Главу опустя, безнадежно уныл, Отчаянно стиснувши руки, Приходит туда он, куда приходил Уж годы вседневно для муки. И видит… у входа часовни сидит Чернец в размышленье глубоком, Он чуден лицом; на него он глядит Пронзающим внутренность оком. И тихо сказал наконец он: «Христос Тебя сохрани и помилуй!» И грешнику душу привет сей потрёс, Как луч воскресенья могилу. «Ответствуй мне, кто ты? (чернец вопросил) Свою мне поведай судьбину; По виду ты странник; быть может, ходил, Свершая обет, в Палестину? Или ко гробам чудотворцев святых Свое приносил поклоненье? С собою мощей не принес ли каких, Дарующих грешным спасенье?» «Мощей не принес я; к гробам не ходил, Спасающим нас благодатью; Не зрел Палестины… Но в Риме я был И предан навеки проклятью». «Проклятия вечного нет для живых: Есть верный за падших заступник. Приди, исповедайся в тайных своих Грехах предо мною, преступник». «Что сделать не властен святейший отец, Владыка и божий наместник, Тебе ли то сделать? И кто ты, чернец? Кем послан ты, милости вестник?» «Я здесь издалека: был в той стороне, Где ведома участь земного; Здесь память загладить позволено мне Ужасного дела ночного». При слове сем грешник на землю упал… Все члены его трепетали… Он исповедь начал… но что он сказал, Того на земле не узнали. Лишь месяц их тайным свидетелем был, Смотря сквозь древесные сени; И, мнилось, в то время, когда он светил, Две легкие веяли тени; Двумя облачками казались оне; Все выше, все выше взлетали; И все неразлучны; и вдруг в вышине С лазурью слились и пропали. И он на земле не встречался с тех пор. Одно сохранилось в преданье: С обычным обрядом священный собор Во храме свершал поминанье; И пеньем торжественным полон был храм, И тихо дымились кадилы, И вместе с земными невидимо там Служили небесные силы. И в храм он вошел, к алтарю приступил, Пречистых даров причастился, На небо сияющий взор устремил, Сжал набожно руки… и скрылся. Конец марта – начало апреля 1831

Старый рыцарь

Он был весной своей В земле обетованной И много славных дней Провел в тревоге бранной. Там ветку от святой Оливы оторвал он; На шлем железный свой Ту ветку навязал он. С неверным он врагом, Нося ту ветку, бился И с нею в отчий дом Прославлен возвратился. Ту ветку посадил Сам в землю он родную И часто приносил Ей воду ключевую. Он стал старик седой, И сила мышц пропала; Из ветки молодой Олива древом стала. Под нею часто он Сидит, уединенный, В невыразимый сон Душою погруженный. Над ним, как друг, стоит, Обняв его седины, И ветвями шумит Олива Палестины; И, внемля ей во сне, Вздыхает он глубоко О славной старине И о земле далекой. 26 ноября 1832