Певец Волги Д. В. Садовников
Шрифт:
— Это за что? — спрашивает мельник. — Разве я душегуб?
— Барин, — говорит, — приказал в солдаты тебя везти, а железы для того, чтобы ты не убежал.
— Так нешто ты думаешь они меня удержат, коли я не захочу? Они у тебя, говорит, пересохли!
Как махнет ногами-то, они и улетели вверх.
— Вот тебе, — говорит, — и железы! Для тебя они железы, а для меня тлен. А хочешь, если по-дружески, так не куй меня и вези. Я не сбегу. Прямо некованого вези, а то ты меня и не увидишь, коли закуешь!
Прикащик-то и смяк. Мужики пришли к Петру Васильичу
— Слышали мы, — говорят мужики, — про твое несчастье.
— Нет, — говорит, — братцы, у меня несчастья.
— В город, слышно, тебя в солдаты везут?
— Нет, — говорит, — не в солдаты, а городского калача поесть да водки городской попить; потом я опять здесь буду у барина мельницы делать и вам работёшки дам.
Мужики молчат, да на него глядят. Полна изба народу.
— Идол-то вот, — говорит, — не велел меня из избы выпущать; боится, что сбегу, да я своих меньших братьев пошлю! Ступайте, — говорит, — эй, вы! Столкните лежень со свай-то! Там не сладят: он крепко положен на шипы-то…
Мужики смотрят, диву даются с кем это он. А Петруха опять:
— Ну! ребята, идите, пособите идолу-то спустить нижние-то мельницы! Верхнюю-то перекувыркнуло, да как ловко! Пущай трудно было: земля-то больно мёрзла, а другую-то завтра; третью, когда я на половине дороги буду, а четвертую, как в город приеду.
Мужики постояли, потом простились и по домам пошли.
— Не прощайтесь: свидимся скоро! — говорит.
Идут; а прикащик навстречу верхом едет.
— Братцы, — говорит, — помогите! У меня верхнюю мельницу прорвало… Опустим вершники у низовых-то! Поскорей!
Подошли к мельнице — ее совсем переворотило. На заре, как мельника увезли, другую прорвало, к обеду — третью, а на третий день — четвертую. Прикащик хлеба лишился.
— Погиб, — говорит.
Как две-то сломало, к барину послал. Барин когда приехал, ни одной мельницы уж не было. Горячий был барин.
— Где Петряй?
— Его, — ему докладывают, — в солдаты увезли.
Он как ногами затопает…
— Кто распорядился?
Да на прикащика-то с кулаками, а не ударил, потому тот тоже из благородных. Так он кулаки-то все об стол оббил.
— Живо тройку!
И поехал в город за Петром, мельником. Приходит на его фатеру.
— Что ты, — говорит, — Петряй, меня покинуть хочешь?
— Нет, барин, это видно вы хотите, а я нет. Уж видно божья воля на то! Уж видно царю надо послужить; вам довольно послужил.
— Нет, Петряй, поедем со мной.
— Нет уж, барин, я по вашему желанью видно здесь останусь. Трудно в лодчёнке, барин, отчаливать от берегу: страшна середина, а когда переедешь реку, то все равно: земля-то что там, что здесь, и трава-то так же растет.
— Будет ломаться, Петряй, поедем!
— Нет, барин, оттолкнулся в лодке, без весел, так водой унесет, не догонишь. Иду охотой служить! Простимся!
Барин и так и сяк; не едет. На хитрости барин пустился: подговорил молодцев с ним гулять, денег на это дал. Они его напоили да и опохмеляли все время, покуда приемка-то шла, а как кончилась,
— Будет, попил городского-то вина! Поедем работать!
— Нет, барин, я в солдаты иду!
— А коли, — говорит, — гордыбачить будешь, так я тебя в полиции выпороть велю!
Ну, он розог-то испугался и поехал. В один месяц Петр Васильич ему три мельницы справил, а одна до весны осталась. Спрыг-трава ему да моргулютки помогали.
Достал он спрыг-траву в Жегулевских горах, на самой на вершинке. Там озера есть, и в этих озерах нет ни одного червячка, и от ветра озера никогда не колышатся. Вода в них словно стекло, и скрозь нее все видно, что есть на дне. Только такое озеро не скоро найдешь; иные его ищут по месяцу, да не находят. Спрыг-трава там и растет. Цветет спрыг-трава на Ивана Купала, в полночь. В эту ночь все дно озера видно: жемчуг, словно жар горит, индо в небе от него зарево стоит. Серебро, золото и каралы на дне — все есть. Каралы и черные и красные, и все вычужены. Итти за спрыг-травой, надо молитву особую знать, а то в клочки разорвут; и итти надо не оглядываясь, а то от черных не сдобровать. Доставать спрыг-траву больно мудрено, и при этом страх большой. Рассказывал Петр Васильич про себя, как доставал, так:
— Накануне Купалина дня вымылся я, говорит, в бане, как можно чище, надел чистую рубаху и штаны, и ничего не ел, а молился богу. Заснули все в деревне, я и пошел к тому месту, где озеро. Пришел туда раньше полуночи, встал и стою, дожидаюсь, слушаю что будет. Вот слышу шум по лесу страшный, какие-то звери дерутся; в другом месте стук, чего-то делают, потом словно земля вся начинает кончаться. Стою я дрожкой дрожу, а сам все молитву творю. Волосы дыбом у меня, и я ни жив, ни мертв. Вот слышу страшный шум и треск по лесу; потом вдруг набежал вихорь страшный и все осветилось. Пришла полночь, папоротник расцвел. Я схватил несколько цветов с правой стороны, завернул их в беленький платочек, повернулся на правую сторону и пошел. Откуда ни возьмись два жандарма, на меня саблями так и машут.
— Брось, — кричат, — а то голову долой!
И за руки хотят схватить, а не хватают. А траву-то я завернул, да — под правую мышку. Долго они приставали, приказывали бросить и пропали. Потом начальники явились, с светлыми шапками, с саблями тоже, и начали опять приставать:
— Брось, — говорят, — а то голову долой сейчас снесем!
Долго стращали, после тоже бросили. А я все иду. Вижу вдруг около меня война началась; такая пошла, что резня беда! Из пушек так и палят, раненые валятся и кричат мне:
— Из-за тебя проливаем кровь! Брось!
Потом и это пропало. Вижу — зажгли нашу деревню. Горит она передо мной, и вот вижу свой дом, как он горит, и семья моя горит там, а черные-то все кричат:
— Не пускай! Не пускай его-то родню! Пускай горят там! Он не бросат!
И вот запылала передо мной вся деревня. Ветер так и воет, бревна подкидывает кверху и уносит далеко, а я иду среди самого пожара. Все мне кричат и умоляют бросить эту траву.
— Мы, — говорит, — через нее погибаем!