Пейзаж с убийцей
Шрифт:
— А почему?
— Ну, там ошибок много было допущено. Мне это неприятно. Я так не люблю, ты знаешь. Правда, не я всем этим занимался. Была у нас одна сотрудница… Не помню ее фамилии… Это она заключение делала. Не знаю, какое, но то, что следователь на все эти странности внимания не обращал — не ее вина.
— Следователь Белоголовцев? — спросил Терещенко, глянув в записи. — Он ведь больше не работает?
— На пенсии уже давно… Я думаю, на него давили. Тогда такой разгул начался: то кооператоров постреляют, то рэкетиры друг дружку замочат. Статистика была ужасная, начальников непрерывно снимали. Тогда ведь еще не привыкли к этому, как сейчас. А тут не дело, а конфетка! И отпечатки
Чайник зашумел, эксперт достал две чашки, сыпанул в каждую по пять ложек кофе (Терещенко даже не успел запротестовать), налил кипятка, пододвинул сахар-рафинад.
— Там ножи… — начал следователь. Эксперт, не дожидаясь продолжения, кивнул.
— И ножи тоже. Ты их не видел, а я видел! Хорошие ножи… И странность такая у обоих: очень интересный рисунок стали возле ручки, как бы брак небольшой. Да и ручки похожи, как близнецы. Из одного места ножички… Один человек их делал, причем, после работы.
— Вы их одновременно видели?
Эксперт немного удивленно посмотрел на него.
— Ну, наверное… Но вообще-то не помню. Врозь, скорее всего. Они ведь в разное время, по разным делам шли…
— Как же можно объяснить такое совпадение?
— Это следователь должен объяснять, а не я… Должен был, точнее. Да там не только это. Ведь у убийцы, не помню как его фамилия, алиби было!
— Алиби?!
— Да, в ту ночь он у шалавы одной ночевал. Но ее слушать не стали. Кроме того, ему, видимо, намекнули, что лучше быть посговорчивей. Да он и сам понял, что в любом случае вряд ли отвертится — тут и побег, и отпечатки на орудии убийства, и подельник его сдал по всем статьям. Кстати, как раз у подельника алиби не было, а ведь это он с убитым-то приятельствовал. Вроде бы даже заезжал к нему вечером. Так что ухватились за него, надавили, он и сделал выбор… С какого же бока паренек-то этот, участковый, на дело вышел?
— Да черт его знает! Скорей бы уж поправлялся!
— А надежда есть?
— Да. Говорят, оклемается. Молодой, крепкий…
Мишаня, действительно, медленно шел на поправку. Большую часть дня он пока спал, точнее, бродил по бесконечным дорогам, попадал в крохотные закуточки-тупики, пугался, щупал сухие стены, выбирался обратно, и так кружил, кружил по темным коридорам болезни.
У него уже были сны: то ему виделась мама, протягивающая зеленые яблоки, то симпатичная девушка Даша со второго курса (она уходила, низко наклонив голову), то большая черная собака, пытающаяся укусить (и он даже вспомнил, что собака во сне означает друга). Иногда Мишаня видел день за окнами, день был белый и прозрачный, посередине дня болталась голая верхушка какого-то дерева. Однажды ему всю ночь не давали спать солдаты, марширующие под окнами. Он был возмущен и удивлен тем, что кому-то пришло в голову расположить плац под окнами больницы. Эти солдаты мучили его всю ночь, но они и помогли прийти в себя окончательно. Он открыл глаза и увидел, что лежит в обыкновенной палате, а по карнизу барабанит дождь. Оказывается, это он стучал, не давая уснуть. Мишаня тяжело повернул голову (она еще сильно болела и была перевязана) и увидел сидящего перед его кроватью человека в белом халате.
— Ну, слава Богу! — сказал человек. — Доброе утро!
В голосе человека было много искренней радости.
В голове Мишани тоже была радость — что остался живой. Он, вроде, ничего не вспоминал, а как-то просто не забывал, что у него была неприятность после встречи с Суботихой, после которой он оказался в больнице с перевязанной головой. Нетрудно было догадаться, что
— Меня сбила машина? — на всякий случай спросил Мишаня, с трудом шевеля сухими губами. Говорить и слушать, впрочем, было приятно, несмотря на головную боль.
— А ты не помнишь? — огорчился мужчина. — Честно говоря, я возлагал большие надежды на твою память.
— Кое-что помню, — обиделся Мишаня.
— Тебя ударили по голове тяжелым предметом, похожим на молоток. Произошло это примерно в двенадцать ночи, у вас в Корчаковке, на тропинке, ведущей от реки к главной улице, возле дома номер девять. Помнишь, что ты там делал?
— А вы кто?
— Я следователь прокураторы Терещенко. Зовут меня Иван, Ваня. Будем знакомы, Андрон?
— Лучше Миша.
«Надеюсь, это ему не память отшибло? — испугался Терещенко. — Имя он не забыл?»
— Мне не нравится Андрон, — пояснил Мишаня.
— Без проблем! Мне мое тоже раньше не нравилось. Иван-дурак! А сейчас я так думаю: хоть горшком назови, только в печь не сажай! Согласен?
«Что это он со мной таким тоном разговаривает? — рассердился Мишаня. — Как с дебилом! Словно это я Иван-дурак!»
— Все я помню! — Он попытался произнести это грубым и резким голосом, но от слабости, конечно, только прошептал.
— А того, кто тебя ударил, тоже помнишь?
— Я его не видел… Я услышал шаги и дыхание, но он уже был, видимо, совсем близко… Я хотел развернуться, но не успел…
Ему казалось, что воспоминания пойдут легко, но почему-то страшно забилось сердце, подступила тошнота. Гость, видимо, понял его состояние — быстро пожал лежащую поверх одеяла руку, встал, кивнув кому-то за дверным стеклом, вышел из палаты. Сразу же вошла медсестра с металлическим лотком в руках.
На самом деле этого момента Мишаня не помнил: скорее, угадывал, как все могло быть. Были ли шаги и дыхание? Вроде, были, должны были быть, поскольку шея дернулась, напряглась — только тело и сохранило воспоминания о последних движениях перед падением. Он понимал также, что, если слышал эти шаги, то должен был сильно испугаться: берег реки за спиной был не только нежилым и заброшенным, но еще и связанным с опасностью в свете последних его изысканий. Ему казалось, что он твердо помнит одно — свою последнюю мысль: «Вот оно!» Михайлов до сих пор покрывался мурашками от этой мысли: «Неужели когда приходит смерть, все думают именно так? Всем хочется проснуться, немедленно проснуться или растянуть этот момент на годы, чтобы полнее осознать, испить до дна, увидеть со стороны такое важное событие, но никто никогда не успевает…»
Терещенко, между тем, повадился приходить к нему почти каждый день. Он даже приносил сок и яблоки — на правах старого знакомого. На четвертый день Мишаня уже сидел на кровати, изумленно таращась в окно: земля не сошла с орбиты от того, что он чуть не погиб, и даже снег еще прочно не лег.
— Врачи говорят, ты молодчина! — сказал Терещенко, садясь на кровать напротив. — Крепкий парень, настоящий сибиряк!
— Слушай, хватит разговаривать со мной как с ребенком! — рассердился Михайлов. Теперь голосовые связки его слушались. — Ты следователь прокуратуры или нянечка детского сада?
— Прекрасно! — обрадовался следователь. — Если ты способен вести серьезный разговор, я только за. Зацепок у нас, если честно, никаких. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. На листве, как ты понимаешь, следов не осталось. Наш эксперт, правда, считает, что тебя ударил высокий человек… — Он сделал паузу, внимательно глядя на Мишаню. Тот пожал плечами. — Но главный подозреваемый — Марадзе. — Мишаня снова пожал плечами. — У вас была вражда?
— Я его на пятнадцать суток сажал. За избиение жены.